Обычно бывает так: прежде чем понятие обесцветится, оно утверждается в своей определенности. С понятием «мода» этого не случилось, хотя в обыденном сознании оно и считается само собой разумеющимся. Известная неопределенность самого понятия, конечно, мешает подняться над уровнем привычных представлений о моде, которые освящены авторитетом «традиции», обрели статус довольно устойчивого заблуждения. Но суть не в понятии как таковом, ибо дефиниции, по словам Ф. Энгельса, «не имеют значения для науки, потому что они всегда оказываются недостаточными. Единственно реальной дефиницией оказывается развитие самого существа дела, а это уже не есть дефиниция...»1. Отсюда следует, что понятие моды лишь приблизительно схватывает и выражает обозначаемое им реальное явление и отнюдь не претендует на абсолютное значение. Будучи относительным, оно получает свою законченную форму только в составе развернутого теоретического изображения совокупности явлений, попадающих под юрисдикцию моды. Однако для того чтобы избежать опасности «безрезультатного умничанья по поводу частностей» (Ф. Энгельс), весьма распространенной в суждениях о моде, необходима «мерка» подхода к данному феномену. Преодоление существующих разночтений в понимании моды, имеющих место не только в обыденных представлениях, но и в строгой науке, по-видимому, предполагает выработку такой мерки. Вот почему разговор приходится начинать с «самого начала» – с обозначения и обоснования темы.
Мода – форма чего? Спор о моде идет издавна. Всегда задевая за «живое», она вызывала у современников резко противоречивое отношение – от апологетики до уничижения, полного отрицания. В споре принимали участие философы Шефтсбери, Кант, Гегель, Фихте, писатели Сервантес, Пушкин, Бальзак, а также многие моралисты, общественные деятели и т. д. Как правило, их интересовала не мода как таковая, а то, что она выражала собою. Поэтому обсуждение, казалось бы, частной темы '(одежда, внешние формы быта и культуры, манеры поведения и т. п.) сопровождалось обобщениями и выводами широкого социального значения. Чтобы убедиться в этом, приведем конкретные примеры.
Классик английского Просвещения Шефтсбери, отстаивая центральную идею своей философии – идею достоинства, личной независимости и внутренней свободы человека, рассматривает моду как одну из форм человеческой общественности. «Было время, – пишет Шефтсбери в «Опыте о свободе...», – когда люди отвечали только за свои действия и свое поведение. Мнения их были их личным делом. Они могли расходиться здесь с другими, как и в своем внешнем облике. У каждого был тот вид и то выражение лица, какое было естественно для него. Но, по мере того как время шло, было сочтено пристойным усовершенствовать внешний вид людей, а их умственное сложение сделать единообразным. Таким образом, власти стали портными и сами в свою очередь наряжались, как того заслуживали в глазах других, пока не передавали свои полномочия новым портным. Однако хотя при таком чрезвычайном стечении обстоятельств все пришли к соглашению, что существует только один определенный и истинный вид платья, одна-единственная манера, к которой необходимым образом должен приспособиться весь народ, несчастье заключалось в том, что ни власти, ни костюмеры не могли решить, какая же из многообразных мод была подлинно верной. Представьте же теперь, какой итог из всего этого должен был произойти, не мог не произойти, – когда людей со всех сторон стали преследовать за их вид и характерные черты, когда они к своим рубашкам должны были приноравливать свою мину в соответствии с правильной модой, когда в обращении находилась тысяча образцов модной одежды, которые менялись снова и снова, при каждом удобном случае, в соответствии с привычками и расположением духа эпохи. Судите сами, могли ли человеческие лица не сделаться стесненными и скованными, а естественный облик людей – трудно узнаваемым, беспорядочным, искаженным судорогами»2.
В этом несколько драматизированном описании человеческого существования «до» и «после» появления моды последняя оценивается с точки зрения просветительского идеала «гармонической жизни», где индивидуальные влечения и общественные склонности, внешнее и внутреннее, рациональный и эмоциональный моменты человеческой жизнедеятельности должны находиться в согласии и равновесии. Шефтсбери не порицает и не отрицает моду. Он только считает, что в выполнении главной задачи, стоящей перед каждым человеком, – стать «архитектором своей собственной жизни и счастья», моде опасно отводить то место, на которое она постоянно претендует. Она слишком полагается на силу «мнения» и мало считается с достоинством личности; предписываемая ею мера оценки вещей и поступков далеко не всегда совпадает с нормами добра и красоты; и страсти, вызываемые ею (а они могут быть и добрыми и дурными), представляют собой «некий энтузиазм из вторых рук»3. Вывод, на котором настаивает английский просветитель, следующий: в жизни есть «нечто большее, чем мода и ободрения, что достоинства и заслуга – субстанциальны и не меняются от желания и каприза воли, что часть (то есть отдельная личность. – В. Т.) остается сама собою и ничего не теряет, если не заметна, и ничего не выигрывает, если ее видит и ей рукоплещет целый свет»4.
Если Шефтсбери связывает с модой социально-психологическую сторону воспитания личности, то Джакомо Леопарди, выдающийся итальянский поэт-гуманист начала XIX века, видит в ней олицетворение зла, сопровождающего развитие буржуазной цивилизации. В своих «Разговорах» он приводит любопытный диалог между Модой и Смертью. Первая, называя себя сестрой Смерти, поскольку и она порождена Дряхлостью, отстаивает свои права и могущество: «...обе мы стремимся к одной цели – беспрерывно переделывать и изменять все в подлунном мире, – хотя идем к ней разными дорогами... Ты прежде всего бросаешься на тело и кровь, тогда как я довольствуюсь бородами, волосами, одеждой, домашней обстановкой и т. п. Правда, нередко я проделываю штуки не хуже твоих: сверлю, например, уши, а иногда губы и носы, продевая в них различные безделушки... Кроме того, я пустила в мир такие порядки и обычаи, вследствие которых самая жизнь (как в физическом, так и в нравственном смысле) стала скорее мертвою, чем живою; так что настоящий век можно по справедливости назвать веком смерти»5.
Кажется, злее не скажешь. Самые решительные ненавистники моды позавидуют решительности и бескомпромиссности Леопарди. Но надо помнить, что «Разговоры», написанные в конце жизни поэта, не случайно пронизаны мрачной философией скорби и отчаяния. Леопарди, как художник, раньше многих других ощутил антигуманную природу буржуазного уклада и образа жизни и на этом основании усомнился в прогрессе цивилизации вообще.
Иного свойства критику моды встречаем мы у Герберта Спенсера, убежденного приверженца капитализма. В «Основаниях этики» он, подобно итальянскому поэту, тоже обличает «безумства» моды, сетует на чрезмерное внимание людей к внешней стороне жизни за счет пренебрежения «серьезными целями», защищает право личности на «разумное несоблюдение» предписаний моды. Отдавая должное эстетическому значению и коммуникативной функции моды, Спенсер пытается найти компромиссное решение все усиливающегося конфликта между личностью и общественным укладом. Беда не в безумствах моды – они, по его мнению, преодолимы посредством эстетического развития и воспитания индивида. Суть проблемы в том, что существуют обычаи предосудительные как с этической точки зрения – они отвлекают человека от главного, так и с эстетической. В результате «нездоровое подчинение реального кажущемуся в высшей степени... извращает душу и вредит телу»6. Выход один: надо уничтожить общественные обычаи, не имеющие «разумного основания».
Несостоятельность иллюзий Спенсера обнаружится очень скоро. Конфликт общества и личности – чем дальше, тем быстрее – обострится до предела, на смену одним «неразумным» обычаям придут другие, еще менее разумные и человечные. Эволюция современного буржуазного общества наглядно продемонстрирует тщетность надежд на то, что капитализм справится с порожденными им противоречиями. Это вынуждены будут признать позже другие авторы, такие, скажем, как Эрих Фромм и Дейвид Рисмен. В книге последнего «Толпа одиноких» оценка места и роли моды в обществе «культа потребления» носит откровенно негативный характер: «Ныне людьми управляет мода, причем мода быстро меняющаяся. Она выступает в качестве заменителя внутренней морали»7. Как форма потребления – чего угодно: причесок, автомобиля, бестселлера, манеры общения и т. д. – мода все более властно и активно проявляет тенденцию превращаться в самоцель. И как таковая охотно используется в качестве средства манипулирования человеческими потребностями «извне», чтобы подчинить индивида чуждым ему групповым интересам. Правда, и эта критика моды – абстрактно-гуманистическая и романтическая по своему духу – далека от решения проблемы. Она покоится на иллюзии, что возможен возврат к прошлому, к эре свободного предпринимательства, когда, по мнению Рисмена, индивидуализм («личность, ориентированная изнутри») успешно противостоял всем средствам внешнего авторитарного принуждения.
Приведенные примеры, а их легко продолжить, говорят о том, что, несмотря на различие эпох, подходов и точек зрения, обсуждение моды всегда касалось широкого круга проблем и вопросов общественного развития. И упиралось в итоге не в моду, а в нечто другое. Вот это другое – то, что кроется за фасадом моды, что составляет ее социальный подтекст, то есть ее реальное жизненное содержание в каждый исторический момент развития общества, – оно-то, в сущности, и становилось предметом обсуждения. Эта традиция социально-философского подхода и рассмотрения моды нуждается сегодня в возрождении с позиций марксистской методологии.
Если верно, что мода рождается, функционирует и умирает под воздействием целого ряда причин и факторов – экономических, социально-психологических, культурологических, эстетических, нравственных, то вопрос может и должен быть поставлен так: мода – форма чего? Как форма содержательная, мода одновременно есть и определенный способ связи людей в процессе их деятельности и общения и особый способ проявления сущности их взаимоотношений. Иначе говоря, она представляет собой феномен социологический, охватывающий самый широкий круг явлений общественной жизни, действующий во всех без исключения сферах культуры. Это ни в коей мере не означает умаления («растворения») специфики, то есть собственного содержания и функции, моды.
Речь идет о другом: для того чтобы выявить предметное содержание и общественную функцию моды, надо в известном смысле стать «выше» моды, обратившись к исследованию реальной проблематики, которую она по-своему отражает и выражает.
Безусловно, степень и силу влияния моды на общественную жизнь и историю не надо преувеличивать, как это сделал некогда Ж. Тард в своих «Законах подражания», разделивший всю историю цивилизации на сменяющие друг друга эпохи обычаев и эпохи моды. Но в одном пункте к Тарду следует прислушаться. Причислив моду к явлениям «внелогического» порядка, отметив ограниченные возможности ее воздействия, он далее замечает: «Как бы ни был относительно ничтожен этот поток новизны (несомый модой.– В. Т.), он своими разливами оплодотворяет общественную почву и производит далеко не ничтожные опустошения, так что изучение этих периодических разливов, с известною неправильною ритмичностью чередующихся с пересыханиями и обмелениями истока, представляет значительный интерес»8. Будучи простейшей, «мимолетной» формой постоянно изменяющегося общественного содержания, мода тем не менее успевает схватить, по-своему зафиксировать, закрепить на какое-то время некоторые существенные моменты происходящего процесса в социальной психологии, общении и поведении людей, внешних формах быта и т. п.
Конкретные социальные исследования, проведенные зарубежными и отечественными учеными, убедительно показывают, что мода, это, казалось бы, очень простое явление, вызывается причинами отнюдь не простыми, «держится» на вполне достойных серьезного научного анализа социальных и психологических основаниях. Например, как ни зыбка и ни аморфна общность, образуемая модой, она связана с общим социальным контекстом жизнедеятельности людей, отражает «текущий момент» жизни общества. Это обстоятельство нельзя упускать из виду при любом специфическом подходе к моде – социально-психологическом, культурологическом, аксиологическом или эстетическом.
Данное суждение может показаться слишком общим и даже тривиальным. Однако его актуальность и справедливость нетрудно подтвердить. Книга Б. Ф. Поршнева «Социальная психология и история» была заслуженно высоко оценена критикой и читателями. Тем более досадно, что моде в ней явно не повезло. Автору хватило двух абзацев, чтобы охарактеризовать это, по его словам, «не особенно важное в истории явление». Мода, – пишет Б. Поршнев, «принадлежит к очень простым явлениям из сферы настроений. Люди, придерживающиеся той или иной моды, могут и не принадлежать к какой-либо социологической общности. Но они и не составляют чисто статистической общности, потому что приобщаются к моде не независимо друг от друга по каким-либо одинаковым причинам, а перенимают ее при непосредственном контакте друг с другом. Говорят, что они заражают друг друга. Несомненно, что мода действительно является взаимным подражанием. Однако к области настроения, то есть социальной психологии, относятся не сами по себе какие-либо модные вещи или действия, а «модность». Тут важна для психолога не столько позитивная сторона, сколько негативная. Человека увлекает не красота или полезность нового, а отличие от людей «немодных»; сама частая смена модных вещей отличает человека от тех, кто этого не делает. Таким образом, носители «модного» образуют некую в высшей степени аморфную, зыбкую социально-психологическую общность. Это как легкое дуновение ветерка среди более мощных и глубоких течений социальных эмоций»9.
Верно, что мода принадлежит к общности «настроенческого» типа, что особым объектом внимания социальной психологии является исследование самого характера общности, формируемой модой, изучение так называемой «модности». Но следует ли отсюда, что с социально-психологической точки зрения наиболее интересна именно «негативная» сторона моды? Если за модой признается «позитивное» значение, то в чем оно заключается и кому его надлежит выявить? Много ли даст для познания социальной психологии людей так называемая «модность», если ее определяют безотносительно к тому, что оказывается модным в данное время и данных условиях? Наконец, разве область настроений, где дислоцируется мода, не затрагивает сферу «более мощных и глубоких течений социальных эмоций», не оказывает на них влияние?
Разумеется, в методологическом плане социально-психологическая характеристика моды, как и иная другая, невозможна без известного (временного!) отвлечения от «целого», то есть социальной структуры, системы общественных отношений, в рамках которых модные явления возникают и функционируют. Без такого «отвлечения» трудно было бы выявить относительную самостоятельность и своеобразие моды как одной из форм «контактного» взаимодействия людей, средства массовой коммуникации. Однако и здесь в конечном счете приходится учитывать социальную обусловленность «поведения» механизма моды, который стихийно, так сказать, явочным порядком «оформляет» господствующие в данное время вкусы, умонастроения, влечения, ценностные ориентации и установки, духовный «климат» и т. п. Поэтому мода представляется явлением простым и бесхитростным, пока в тени остаются ее действительные побудительные силы и мотивы – то, что образно называют «питательной почвой», по-научному – «предметной средой», пока игнорируются реальные, конкретно-исторические потребности общества и личности, обусловившие появление данных модных форм. Но как только делается попытка проникнуть в истоки моды, она оказывается явлением сложным, доставляющим массу хлопот тем, кто стремится понять ее логику и своеобразие.
Выдвижение на первый план социологической «мерки» подхода к моде продиктовано, в частности, необходимостью преодолеть еще одно, весьма распространенное заблуждение. Речь идет об идее моды как «эстетического феномена». Концепция эта особенно бережно охраняется (что легко понять!) в среде художников-модельеров, а также обслуживающих их интересы искусствоведов. В отечественной литературе, посвященной теме моды, явно доминирует собственно эстетическое рассмотрение природы и функции моды. Между тем, по-видимому, настала пора критического переосмысления данной идеи, претендующей на исчерпывающий охват и характеристику «модного». Это вызвано соображениями не только теоретическими, но и, как увидим дальше, практическими.
Оговоримся сразу: нелепо было бы ставить под сомнение правомочность эстетического подхода к моде или связь последней с искусством и эстетикой. Что мода подвластна эстетическому суждению, с этим вряд ли кто будет спорить. Как и с тем, что, выступая в качестве «микростиля» времени, мода благодаря своему сходству – по форме! – с нормами красоты отражает уровень и особенности массового эстетического вкуса в каждый данный момент. И в силу этого представляет несомненный интерес как для эстетиков, искусствоведов, так и для социологов, психологов, этиков и др.
Но следует ли отсюда, что сущность моды – эстетическая? Способна ли вообще эстетика «самосильно» охватить всю совокупность разнородных явлений жизни, подверженных воздействию моды? И в чем, собственно, должен выразиться пафос самого эстетического подхода к моде? Ответить на эти вопросы с позиций идеи «мода – эстетический феномен» вряд ли удастся. И вот почему.
Прежде всего потому, что «всевластие» моды простирается и на такие явления и сферы общественной жизни и психологии, которые никак не укладываются в рамки эстетики, несмотря на всю ее «широкоохватную» природу. В самом деле, как, исходя из признания «эстетической сущности» моды, объяснить, что она обнаруживает себя не только в области искусства, но и в производстве, политике, идеологии (В. И. Ленин говорил о «моде на марксизм» в кругах либеральной интеллигенции перед революцией 1905 года, о «моде на махизм», возникшей в связи с «кризисом естествознания», о моде на те или иные течения в искусстве и литературе, употребляя самое понятие «мода» не только в ироническом смысле). Имел ли в виду моду как «эстетический феномен» К. Маркс, когда выступал против «бессмысленных и по существу не согласующихся с системой крупной промышленности ветреных капризов моды»?10 Какие «средства защиты» против подобных «капризов» моды может предоставить обществу эстетика и стоит ли ей взваливать на себя столь непосильное бремя? Может быть, идея моды как «эстетического феномена» лучше срабатывает там, где дело касается непосредственно самого искусства, когда она сопрягается с собственно эстетическими понятиями, как-то: «красота», «стиль», «вкус», «форма» и т. п.? В том-то и дело, что не «срабатывает». Не выходя за рамки эстетики, мы не поймем, почему в современном буржуазном искусстве наряду с проповедью «утонченной порочности» получила широкое распространение поэтизация пошлого и низменного, вплоть до непристойности. Встав на чисто эстетическую точку зрения, мы не поймем, почему мода оказалась любимым детищем капитализма, который, как известно, «враждебен» искусству и красоте. Не обращаясь к социальному моменту (в частности, к идеологическому, мировоззренческому), мы вряд ли объясним существование модных штампов в живописи, театре, кино и литературе.
Умаляется ли тем самым самостоятельность и содержательность эстетического подхода и анализа моды? Ни в коей мере. Просто эстетика становится, так сказать, на свое место. Дело в том, что универсальность эстетического охвата моды относительна, имеет свои границы. Пока мы рассматриваем моду лишь в плоскости стилистической и формальной общности разнородных явлений, она выглядит как чисто эстетический феномен. Но как только мы от «стихии формы» пытаемся перейти к выяснению заключенного в ее «игре» содержания, эстетика вынуждена поступиться своей «спецификой» и ортодоксальностью. И это тоже понятно. Как ни важны для нее категории «красоты», «вкуса», «стиля», «формы», не они в конечном счете составляют основную цель эстетического анализа и оценки. Оперируя ими, эстетика изучает и оценивает явления общественной жизни, в которой участвуют искусство и художник. Перефразируя известное ленинское положение, можно сказать, что точка зрения жизни, человеческой практики является и для эстетики первой и отправной для познания такого феномена, как мода.
В этом плане интересные наблюдения и суждения высказаны в Марксовом конспекте книги Ф. Бутеверка «История поэзии и красноречия с конца XIII века», недавно переведенном на русский язык и опубликованном. К. Маркс отмечает факт влияния господствующей моды на развитие французской литературы с середины XVII до первых десятилетий XVIII века. Сначала возникает мода на «грацизированную и латинизированную поэзию», а затем делаются первые попытки реформировать французскую национальную поэзию. Но эта реформа происходит в рамках вкусов и этикета королевского двора. В период Ришелье и Мазарини «французы претендовали на роль всеобщих учителей и были признаны таковыми Европой. Говорить и жить по-французски – мода. С этого времени в Европе устанавливается единообразие нравов. Дух нации такой же, как и при Ришелье, но импонирует своей утонченностью... Поэты и должны были писать и сочинять, как требовал этого тон парижского высшего общества. А это высшее общество считало образцом двор. Не было различия между книжным и обиходным языком. Литературный патриотизм рука об руку с политической гордыней нации... Литература принимает условный характер»11.
Мода порождает целые жанры. Во времена Ришелье «писать изысканные письма, предназначенные для публики, стало в Париже вдруг новейшей литературной модой. Автор их в роли светского человека. Но лишь после окончания стадии манерничанья, претенциозной утонченности, французский эпистолярный стиль стал мастерским»12. Возникла так называемая «галантная литература». Таким образом, мода в искусстве отражает «модные» процессы в самой действительности.
Авторы коллективной работы «Этическое и эстетическое», опираясь на исследование и выводы диссертации Ю. В. Перова «Социальная природа художественной оценки», обращают внимание на механизм действия моды как способа распространения и изменения эстетических оценок в обществе, служащий делу социализации личности.
Это происходит благодаря тому, что мода придает временную устойчивость эстетическим представлениям широких социальных групп, и сама ее динамика переводит в эстетический план определенные экономические, идеологические и социально-психологические процессы13.
Наконец, под углом зрения концепции моды как «эстетического феномена» трудно понять и объяснить существенные особенности «натуры», «поведения» самой моды. Чем, например, определяется быстрая смена форм, откровенный релятивизм «модного» вкуса, или такая броская черта моды, как ее деспотизм – «огульное» отрицание предшествовавших форм, нетерпимость ко всему «вчерашнему», навязывание новых форм, нередко противных вкусу данной личности?..
Такое объяснение возможно посредством социологического анализа. Ничуть не посягая на права эстетики или искусствоведения, социологический подход позволяет выделить и определить существенную природу моды как явления общественного сознания. Это хорошо показал в свое время Иммануил Кант, которого, конечно, никто не заподозрит в недооценке специфики эстетического или в склонности к вульгарному социологизму. В своей «Антропологии» он анализирует связь моды со вкусом, определив первую как «закон подражания», выражающий естественную склонность человека сравнивать себя с другими и казаться не менее значительным, чем другие (не принимая при этом во внимание какую-либо пользу). Быть модным – это дело вкуса14.
Кант не упускает из виду собственно эстетический момент в восприятии моды, но он прозорливо подметил в ней мотив «тщеславия», что на языке современной социологии обозначается терминами «статусный», или «престижный» символизм. Мода относится к рубрике тщеславия, так как в ее цели нет внутренней ценности. Там, где ради этого тщеславия жертвуют истинной пользой или даже долгом, где, иначе говоря, начинается «погоня за модой», оно легко может перейти в рубрику глупости. «Таким образом, – делает вывод Кант, – мода, в сущности, не дело вкуса (ведь она может быть в высшей степени противной вкусу), а дело одного лишь тщеславия... и соперничества, чтобы в этом превзойти друг друга...»15. Не вдаваясь здесь в подробное объяснение кантовской трактовки диалектики вкуса и моды, что может стать предметом особого разговора, заметим только следующее. Характеристика моды с точки зрения вкуса, будучи и необходимой и оправданной, явно недостаточна, поскольку ставится задача понять ее собственный смысл и общественную функцию. Показательно, что Кант не удовлетворяется общим тезисом «новизна располагает к моде», а тут же уточняет, что изобретение всевозможных форм, вплоть до причудливых и отвратительных, – «это дело придворных, задающих тон...»16, то есть подходит к моде конкретно, исторично, предметно.
При социологическом подходе мода рассматривается в связи с образом жизни данной социальной группы или общества в целом, типологией личности, характером ее влечений, желаний, потребностей, с точки зрения бытующих ценностных установок и стереотипов поведения. Подобная «глобальность», как ни странно, много конкретнее суждений о моде, замкнутых на... моду. В самом деле, что можно понять в природе и «сиюминутном» поведении моды, если не принимается во внимание способ общения и механизм восприятия людьми самих себя, сложившийся в данном обществе тип отношений между человеком и вещью?! Только и остается, что обосновывать в качестве «красивого», «соответствующего эстетическому вкусу» очередной модный силуэт, модную линию и т. п.
Разумеется, мода вполне подведомственна суду эстетического вкуса или нравственности, морально-этическая и эстетическая оценка, безусловно, обладают относительной самостоятельностью. Но необходимо видеть их ограниченные возможности в выявлении социального смысла «оформленных» модой явлений, поступков и т. п. Например, внешний облик, эпатирующее поведение «битников» и «хиппи», английских «модов» и «роккеров», шведских «раггаров» и французских «блузон-нуаров», по-видимому, нетрудно осудить с точки зрения норм эстетики и морали. Но много ли это даст для понимания самого факта возникновения подобных модных явлений? Появление сначала «битников», «хиппи», завтра – можно смело утверждать – еще одной разновидности «бунтующих» и «протестующих» молодых людей, активно использующих механизм моды для выражения своего отношения к существующей буржуазной действительности, отражает некоторые важные моменты в эволюции капиталистического общества послевоенного периода. Выяснить, кому и чему бросает «перчатку» мода в данном случае – значит выявить то конкретное социальное содержание, которое она выражает или символизирует, те изменения в общем типе человеческих отношений, стандартов общежития и т. п., которые мода фиксирует и выявляет присущим ей способом. Именно тогда становится ясным, что своеволие моды, кажущееся абсолютным, на самом деле весьма ограничено не только ее собственными возможностями, но и рамками среды, в которой она возникает. Она просто выполняет «социальный заказ», ловко и быстро улавливая смену настроений, влечений, интересов, давая им видимое выражение и воплощение. Естественно, в стихийных процессах социального общения модные «знаки» и «формы» могут рассматриваться обыденным сознанием всего лишь как эстетические ценности (на это когда-то обратил внимание американский социолог Т. Веблен, разработав понятие «денежной красоты»). Но наука на то и существует, чтобы за психологическими иллюзиями вскрывать объективное социальное содержание.
Итак, понятая как феномен социальный в самом широком смысле этого слова, мода может многое рассказать «о времени и о себе». Но при том непременном условии, что за модной формой не упускается «содержание». Условие, к сожалению, нередко забываемое при оценке моды. Бесспорно, незачем преувеличивать ее место и роль в общественной жизни, «скармливая» ей проблемы, к которым она не имеет никакого отношения, и взваливая на ее плечи ответственность, которая ей просто непосильна. Мода есть всего лишь форма, свидетельство, знак, признак, преломление, символ... чего? – об этом и идет речь. Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо выявить точки приложения «сил» моды, а стало быть, и те родовые по отношению к ней понятия, вне которых невозможно обнаружить ее собственную «мерку» и видовую сущность.
Мода и образ жизни. Философия издавна пользуется понятием, имеющим родовое значение для познания феномена моды. Это – образ жизни данного общества или социальной группы. И хотя оно страдает известной аморфностью, неопределенностью, к нему обращались и обращаются до сих пор довольно часто и охотно. Например, в «Философии духа» Гегель неоднократно использует понятие «внешний образ жизни» и на ряде примеров показывает его отношение к внутреннему смыслу общественных явлений. Так, в частности, он проницательно заметит: «Издавна французам ставили в упрек легкомыслие, а также тщеславие и стремление нравиться. Но именно благодаря этому стремлению нравиться они достигли высшей тонкости светского обхождения и тем самым с особым успехом возвысились над грубым себялюбием первобытного человека. Ибо это обхождение состоит как раз в том, чтобы за своими интересами не забывать другого человека, с которым приходится иметь дело, но, напротив, считаться с ним и проявлять в отношении к нему благорасположение»17. Одну из своих статей американский социолог и эстетик Э. Фромм назовет «Наш образ жизни делает нас несчастными», где феноменологическая характеристика типичных проявлений и примет современного буржуазного быта, в том числе моды, сопровождается обсуждением характера общественных отношений, их порождающих и закрепляющих.
В научном обращении понятие «образ жизни» выступает в значении совокупности устоявшихся обычаев, традиций быта и нравов, привычек, норм отношений, соответствующих тому или иному общественному укладу (в более узком смысле – для обозначения «групповых» или «местных» особенностей – городской, деревенский образ жизни, или «стиль жизни и поведения» группы, например молодежной). Отражая исторически сложившиеся конкретные экономические, социальные, культурные условия и специфические черты данной общности, образ жизни представляет собой целостную структуру обычаев, порядков и норм общежития, психологических установок, обусловливающую схожие побуждения и акты поведения у ее членов. Каждый акт человеческой деятельности и самочувствия определяется характером образа жизни или, что то же самое, способом жизнедеятельности людей18. Образом жизни обусловлено не только сходство, но и различие в поведении, характере взаимоотношений людей. В. И. Ленин отмечал, что бесконечное разнообразие образа действий «живых личностей» нельзя объяснить и понять, если мы не исходим из «условий их жизненной обстановки»19. Короче, «образ жизни» как бы вбирает в себя – в «снятом» виде – всю материальную, предметно-вещественную и духовную среду, в которой живет и действует человек и которая определяет формы его жизнедеятельности.
Мода как общественное явление тесно связана с образом жизни общества, группы, личности. Прежде всего потому, что она издавна выступает в роли регулятора человеческого общения, являясь своеобразным дополнением к традициям, обычаям. В процессе общения люди «отражают» друг друга посредством передачи примет, особенностей своего выразительного облика и поведения (речь, одежда, осанка, мимика, манера «держаться» и т. п.). Это отражение, будучи взаимным, обоюдным, осуществляется на основе психологического механизма подражания, внушения и массового «психического заражения». Взаимное влияние чаще всего не ограничивается усвоением лишь поверхностных, лежащих на виду форм, признаков, примет и т. п., оно – сознательно или бессознательно – затрагивает и то, что находится за «корой явления», что относится к его сущности. Объектом подражания (предметная сторона «отражения») становятся не сами по себе «модные» вещи, предметы, внешние формы быта и поведения, а определенный образ действия, манеры взаимоотношений, поведения. Всякого рода конкретные предметы, вещи и т. д. (то есть костюм, прическа, слова, свечи, иконы и т. п.) являются модными или немодными лишь постольку, поскольку они характеризуют, выражают внешне те или иные поступки, действия, поведение20. Прежде чем данная мода получает визуальное выражение и «оформление», она возникает как определенный тип поведения и стиля жизни человека (хотя «потребление» моды, как правило, начинается с восприятия и подражания именно вещам, предметам, манерам и т. д., то есть «знакам» модных явлений).
Игнорирование или недооценка этой скрытой, содержательной, сущностной стороны моды приводит к тому, что она нередко мыслится как нечто лежащее за пределами «необходимости» человеческого существования, как сфера сплошных «случайностей», прихотей и капризов людей. Именно так она представлена, например, в «Большой Советской Энциклопедии», где утверждается, что мода есть «форма жизни, определяемая не национальными традициями или необходимыми условиями жизни, а изменчивыми прихотями данного промежутка времени»21. Но тот несомненный факт, что мода в момент своего появления выглядит как «каприз» или «прихоть», что здесь многое зависит от субъективного фактора, еще не дает права относить ее к странностям, причудам человеческой психики, произволу воображения и формотворчества. Непостоянство, динамизм, быстротечность, как и мотив «вызова» устоявшемуся, общепринятому, – в натуре моды как таковой. Это импульс ее развития, и мода изменила бы самой себе, если бы надолго успокоилась и отказалась бы от своего «вызывающего» характера, не вступала в конфликт с тем, что вошло в норму, стало привычным. Преувеличение «капризности» моды проистекает также из того, что она то и дело ставит нас перед необходимостью оценить сразу еще неизученные формы общения и поведения (в отличие от тех, которые передаются по традиции и потому хорошо знакомы). Стало быть, мода – это не только и не просто «прихоть» или «каприз». Что же она тогда на самом деле?
Думается, ближе к истине определение, данное когда-то И. Кантом: «Всякая мода уже по самому своему понятию представляет собой непостоянный образ жизни. В самом деле, если игра подражания фиксируется, то подражание становится обычаем, и в этом случае уже не обращают внимания на вкус»22. Отсюда следует, что в своих основных, психологических чертах мода и обусловлена образом жизни общества (группы) и является особой формой его проявления. Связь моды с образом жизни «по самому своему понятию» позитивна, ибо она выражает собой периодически возникающее, повторяющееся частичное изменение внешних форм культуры, быта, поведения и является особым способом осуществления социально согласованных массовых действий. Удовлетворяя потребность людей в «новизне», она отнюдь не открещивается от прошлого, предшествующего опыта культуры, социального общения и поведения. Момент «возвращения» к прошлому – неотъемлемая черта «циклического», повторяющегося развития самой моды.
В этом смысле вполне справедливо сопоставление моды с обычаем, древнейшей формой хранения и передачи социального опыта (культуры) от поколения к поколению и от общества к индивиду23. Сопоставление кажется неоправданным и искусственным, пока оно не идет дальше сравнения переменчивой, «быстротечной» моды с устойчивостью, «традиционностью» обычая и т. д. и т. п. Но оно становится понятным, как только мы касаемся существа дела. Вл. Даль не претендовал на философичность, но его определение моды как «ходячего обычая» точно и верно схватывает ее собственный смысл и значение. Ведь традиции, обычаи, бытующие в данном обществе, тоже так или иначе преломляются в моде, учитываются ею. С другой стороны, в обычае хранятся «спрессованные» моды прошлого. И можно сказать, что, как всякая «случайность» (по отношению к обычаю), мода служит формой проявления или выявления «необходимости». Являясь кратковременной формой массового поведения, она уступает обычаю в «длительности» своего существования, но не в содержании выполняемой функции. Подобно обычаю, мода тоже представляет собой стереотипные способы поведения, то есть стандартизированные действия, совершаемые множеством людей. В этом плане следует отметить удачное определение Б. Д. Парыгина: «Мода – это специфическая и весьма динамичная форма стандартизированного массового поведения, возникающая преимущественно стихийно, под влиянием доминирующих в обществе настроений и быстро изменяющихся вкусов, увлечений и т. д.»24. Возникнув как стиль жизни и поведения, мода осуществляет трансляцию внешних форм культуры, быта и поведения, выработанных «на сегодня» как бы в дополнение к существующим, действующим обычаям. Так же, как и обычай, мода неофициально «узаконивается» властью массовой привычки и по-своему «охраняется» силою общественного мнения. (Шефтсбери не случайно употреблял понятия «моды» и «мнения» как родственные, близкие друг другу по характеру воздействия на людей). Как ценностная установка мода выражает влечения и желания людей, которые имеют тенденцию выкристаллизовываться в привычку.
Понятно, взаимосвязь обычая и моды не ограничивается лишь моментами сходства, подобия. Различия между ними носят существенный характер, и каждый из перечисленных выше признаков сходства нуждается в оговорках и уточнениях. В конечном счете речь идет о двух качественно разных и своеобразных формах массового поведения, социальной регуляции человеческой жизнедеятельности. Эти различия не следует упускать из виду в любом случае. Однако нам важно сейчас установить момент общности, ибо это имеет прямое отношение к пониманию моды как «непостоянного образа жизни».
«Это нечто большее, чем просто мода, чем просто музыка, чем просто временное увлечение. Это – рождение нового стиля жизни»25, – так начинает французский журналист Пьер Рэтани свою статью о феномене «йе-йе», возникшем на Западе несколько лет назад. Это продолжение «бунта» западной молодежи против одиночества, монотонности и лицемерия окружающей ее действительности – бунта, начатого вскоре после второй мировой войны. Стремясь отмежеваться от общества и опостылевшего образа жизни, молодежь отбрасывает «все табу чувственных отношений и социальных категорий», выдвигает как альтернативу «стиль мятежа, протеста, богемы». То, что на поверхности выглядит как простая смена модных форм – а путь «йе-йе» начался с ныне устаревшего «рок-н-ролла», на самом деле было утверждением новой социальной нормы. Именно нормы, со всеми ее отличительными признаками: наличием определенного стандарта деятельности и мышления, обязательного для данной «группы», провозглашением – пусть в форме откровенного «негативизма» – неких целей и ценностей, выдвижением конкретных образцов поведения и т. п. Приверженцы стиля «йе-йе» не просто модно одеваются и «одевают» свои жилища, не просто отдают предпочтение «оп» и «поп»-искусству, которое выразило их вкусовые симпатии и неприятие классики. Они исповедуют и проповедуют эстетику и этику «отрицания» (их девиз – «сначала разрушим, а затем решим, что вместо всего «этого»!), утверждают «свой», отличный от «нормального» образ жизни: «посещают определенные места развлечений, следуют определенным принципам в повседневном бытии, стремясь при этом его всячески изменить, и изменить самым диким образом».
Французский журналист, конечно, прав, усматривая в данном явлении нечто большее, чем смену одной моды другой. Это еще одна попытка дискредитировать и расшатать существующую, узаконенную, целостную систему норм отношений и поведения, соответствующую привычным представлениям современного буржуа. Мода фиксирует и присущими ей средствами выражает леворадикалистские настроения определенной части западной молодежи, которая на анархистский манер пытается разрешить противоречия капиталистической цивилизации. Но именно здесь феномен «йе-йе», как, впрочем, и все его предшественники, страдает «комплексом неполноценности». Ибо идея анархического отрицания изжившей себя системы социальных норм и отношений лишена позитивной основы, программы, идеала. И потому «бунт» может обратиться в конечном счете просто в моду, то есть в чисто символическое отрицание господствующего образа жизни. Характерно, что нынешняя буржуазия отлично поняла, уловила эту слабость, стараясь всякий раз приноровиться к «текучей» психологии, угодить меняющимся вкусам молодежи. Ей, буржуазии, такое не в диковинку, она давно научилась манипулировать потребностями, привычками и стремлениями людей, тщательно отбирая и потакая тем из них, которые не угрожают ее существованию и всевластию. Поэтому внешняя, аксессуарная сторона моды волнует ее меньше всего, и она охотно предоставляет морализаторам возможность «проходиться» на сей счет. Буржуазия и здесь остается верной себе, используя механизм моды в собственных, своекорыстных интересах.
Доверчивое отношение обывателя к моде эксплуатируется в побочных, не связанных с ее основным назначением целях. В обществе, где воцаряется «культ потребления», подобная тенденция приобретает, без преувеличения, зловещий характер. Это очень хорошо сказано Норбертом Винером в его «Кибернетике», хотя речь там идет совсем не о моде. Считая одним из главных выводов своей книги мысль о том, что «всякий организм скрепляется наличием средств приобретения, использования, хранения и передачи информации», он проницательно замечает: «В обществе, слишком большом для прямого контакта между его членами, эти средства суть пресса (книги, газеты), радио, телефонная связь, телеграф, почта, театр, кино, школы и церковь. Помимо своего непосредственного значения как средства связи все они служат другим, вторичным целям. Газета – средство рекламы и средство наживы для ее владельца, так же как кино и радио... В таком обществе, как наше (буржуазное. – В. Т.), открыто основанном на купле и продаже, в котором все природные и человеческие ресурсы рассматриваются как полная собственность первого встречного дельца, достаточно предприимчивого, чтобы их использовать, эти вторичные стороны средств связи все более вытесняют их основное назначение»26. Здесь перечислены виды связи, средства «массового внушения», призванные по своему происхождению и функции способствовать «общественному гомеостазу», иначе говоря – стабилизации, устойчивости социального организма под давлением происходящих в нем перемен, изменений. Какой же простор открывается перед «дельцами» там, где под руку попадается мода – средство преимущественно антигомеостатического назначения!
Механика обмана, надувательства, давно и тщательно разработанная буржуазией, обычно достигает намеченной цели. С иронией писал когда-то К. Маркс: «Самый лучший способ угодить людям – это сначала послать им хорошие образцы, а затем плохие товары»27. Капиталист и сегодня не гнушается этим выверенным средством, но центр тяжести «обмана» переносится все больше на сферу духа, в область идей. Капиталист современный не прочь, пользуясь достигнутым в высокоразвитых странах уровнем производства и жизни, «пойти навстречу» стремлению человека к материальному благополучию, предоставив в его распоряжение предметы и вещи, соответствующие «мировому стандарту». Современная буржуазия способна раскошелиться, чтобы затянуть человека в тенета потребительской психологии. Антигуманная сущность самого образа жизни искажает характер человеческих отношений, деформирует, выхолащивает, обездушивает чувства, ограничивая их чисто физическими запросами и потребностями. Бездуховность как «предметное» содержание буржуазного образа жизни определяет и господство натуралистических форм удовлетворения человеческих желаний, стимулов, мотивов.
Однако, используя подобным образом доверчивое отношение обывателя к моде, буржуазия то и дело сталкивается с проблемами, ею не «запрограммированными». И в частности с той, которую в западной публицистике нарекли «тайной современной молодежи», имея при этом в виду демонстративный отказ целых групп молодых людей подчиниться старым стереотипам поведения. Интересные суждения в культурологическом аспекте высказывает в связи с этим Станислав Лем в своем эссе «Модель культуры»28. Наблюдателю поведения современной молодежи, пишет С. Лем, кажется, что перед ним какой-то маскарад, притворство, мимикрия, или просто плагиат, кража у всех веков. Внешне это так и выглядит, ибо молодые люди охотно черпают и используют все, что дает открытый доступ к «исторической информации» культуры. Берут, чтобы заполнить образовавшийся вакуум, крадут, как говорится, «без зазрения совести», внешние атрибуты поведения исторических оригиналов, игнорируя глубокое несоответствие последних самому принципу их сегодняшнего существования. Поскольку образцы поведения не повторяются в чистом виде, чаще всего они выглядят чем-то вроде «комиксовой» версии. Не зная, как толком назвать этот процесс, прибегают к помощи слов «мода», «стиль», «аномалия», «отклонение» и т. п., изобретают миф о «таинственной молодежи»29.
На самом же деле, замечает С. Лем, никакой загадки здесь нет. Верно, что в условиях «потребительского общества» мимолетная мода, нарастая, как лавина, приобретает все большую активность и самостоятельность, становится образцом, пропаганда которого сама преобразуется в гомеостатический (стабилизирующий) процесс. Однако важно понять, что этот процесс поддерживает. Ведь те, кто умышленно ходит в грязной и рваной одежде, ведут себя так «против кого-то», и этот «кто-то» – отнюдь не природа. Весьма вероятно, что подобные игрища быстро наскучили бы там, где, казалось бы, им самое место: на необитаемом острове. В том-то и парадокс, что происходит все это в обществе, которое гордится созданной им «субкультурой» (то есть культурой, приноровленной к запросам, потребностям и особенностям данного момента и среды). И те, кто с удивлением смотрит на «субкультурные» забавы и игрища молодежи, пишет С. Лем, напоминают ученика-чародея, который не понимает, что сам вызвал чудищ, резвящихся вокруг него.
Оценивая данное явление только в культурологическом плане, С. Лем делает следующий вывод: «Значительной группе молодых людей, еще не приученных к стереотипам существующей культуры, предоставили свободу для импровизации своего поведения. Им были доступны образчики дешевой марки, хоть и исторического происхождения; обязанности реальной жизни ничего не регулировали, и вот получилась до невероятия странная окрошка. Я, по правде, не знаю, чему больше удивляться: наивности ли несчастных участников игры в субкультуру, которые антиконформизм превратили в конформизм своей игры, или слепоте теоретиков, которым так удачно удалось не разглядеть причину явлений. Говорят, этические соображения запрещают проводить социологические и культурные эксперименты на людях; на сей раз эксперимент был проведен так нечаянно, что его и не заметили»30.
Думается, С. Лем несколько преувеличивает «слепоту» теоретиков и тех, чьи интересы они в конечном счете выражают в своих оценках и выводах. Но он совершенно прав в том, что касается самого подхода к таким регуляторам «массового» поведения и сознания, как мода. Вырванная из контекста социальной, культурной среды, в которой она функционирует, мода превращается в некую «демоническую», не поддающуюся рациональному истолкованию силу. Напротив, ее «причуды» и «загадки» становятся вполне понятными, как только выявлена их реальная связь с образом жизни, состоянием культуры, духовным климатом данного общества.
Такой подход приобретает особое значение в современном мире, где технический прогресс, бурное развитие средств массовых коммуникаций усиливают свойственную моде (благодаря ее всеобщности) функцию общения и трансляции. В условиях существования и борьбы различных социальных систем она может быть использована – и используется – в идеологических целях. Данное обстоятельство призывает более внимательно присмотреться к содержанию и «поведению» моды с точки зрения социалистического идеала и образа жизни. Не секрет, что у нас есть и плохая мода и мода на плохое. Об этом свидетельствуют факты некритического заимствования модных «заграничных» образцов в одежде и поведении: распространение жаргонных словечек, вроде «молоток», «железно», «чувиха» и т. п.; мода на инфантильность или развязность в общении, превращение в моду какого-либо уникального художественного приема или манеры образного мышления данного художника, что нередко ведет к его обессмысливанию, и т. д. и т. п. Существование подобных фактов и явлений, конечно, вызвано серьезными упущениями и недостатками в воспитании. Но не только ими.
Чтобы убедиться в этом, обратимся к конкретному явлению – достаточно «массовидному» и взятому из сферы, где права моды общепризнанны. Это – область одежды, моделирования костюма.
Что мини-юбки, как некогда узкие брюки, пришли к нам с Запада – с этим, по-видимому, согласятся все, в том числе и художники-модельеры. Факт этот сам по себе еще ни о чем – хорошем или дурном – не говорит. Современные французы и американцы внимательно следят за работой наших модельеров, активно используют в своих моделях мотивы русского национального костюма (напомним хотя бы «русские» сапожки и сарафаны). Интересное начинается там, где переходят к объяснению и обоснованию данной тенденции.
Говорят, что мода становится все более «интернациональной», «международной», и неразумно всякий раз «изобретать велосипед», если можно воспользоваться уже созданными, не противоречащими эстетическому вкусу образцами; что ничего худого, ущемляющего национальные или иные чувства в подобном «заимствовании» нет; что тем самым личности предоставляется большая свобода выбора в удовлетворении своих вкусов и запросов; что, наконец, «восприимчивость» есть неизбежное следствие международного характера торговли, экономической политики государства, закупающего в широких масштабах продукцию зарубежного производства. Если же – добавляют при этом некоторые – кого-то всерьез беспокоит опасность «чуждого» влияния, то избежать ее можно только практически – развитием отечественной моды и легкой промышленности. Таково примерно рассуждение, получившее широкое хождение в кругах специалистов в области моды.
Это объяснение кажется и резонным и основательным. В самом деле, современная мода явно преодолевает национальную и социальную замкнутость, размывает некогда четко обозначенную «модную» ориентацию внутри данной общности. Более того, она теряет былую определенность и авторитет в характеристике социальной (групповой) принадлежности индивида. Рабочий и капиталист внешне «выглядят» нередко одинаково – факт, с особым пристрастием обыгрываемый буржуазными социологами. Ссылаются на то, что по костюму порою невозможно отличить советского человека от француза или американца. Мода не считается с особенностями сельского образа жизни, и жители деревни охотно перенимают внешние формы быта горожан. Что же касается «влияния», то давно известно, что «свято место пусто не бывает», и его не избежать ни запретами, ни усилиями пропагандистов хорошего эстетического вкуса. Тут все обстоит сложнее. Можно сколько угодно доказывать, к примеру, аитиэстетический характер «твиста» или «шейка», противопоставлять им достоинства венского вальса (тоже некогда «чужого»), сетовать на «испорченность» молодых людей, легко подхватывающих залетные веяния, – словами, пусть самыми убедительными и красноречивыми, проблемы не решишь.
Таким образом, вопрос о восприимчивости к «чужеродному» есть всего лишь отрицательная форма постановки вопроса о наличии или отсутствии «своего». Стало быть, суть не в подражании, без чего механизм действия моды просто немыслим, а в том, чему и почему подражают. А если это так, то разве не полезно уяснить, какой «системой отсчета» – эстетическим и нравственным критерием, взятым в его «неформальном» значении, – руководствуются наши художники-модельеры, когда столь охотно пересаживают на отечественную почву новинки зарубежной моды? Как удается им отделить полюбившийся в заграничных журналах «образ» модели от вызвавшей его конкретной социальной среды и потребности?
Могут сказать: уж не собирается ли автор, позабыв предостережение поэта, «марксистский базис под жакетку подвести»? Под жакетку – нет, под моду – да. Ибо практика моделирования не может обходить вопросы, связанные с социальными аспектами «эстетики костюма». В какой степени та или иная модная форма, пусть и обладающая несомненными эстетическими достоинствами, соответствует нашему укладу и образу жизни, национальным традициям, климатическим и другим немаловажным условиям? (Достаточно ли, скажем, ссылки на «международность» моды, чтобы заставить женщин носить мини-юбку в двадцатиградусный мороз?) Должны ли художники-модельеры и руководители легкой промышленности заранее думать об экономической стороне смены мод или это к «сути дела» не относится? Какая установка более соответствует социалистическому эстетическому идеалу: наряжать или одевать человека? Сделать его «красивым» или помочь остаться ему «единственным в своем роде»? и т. д. и т. п. Короче, на какую социальную базу, научное обоснование и эстетический критерий опирается наша собственная политика моды? По-видимому, ответ на этот вопрос – ответ теоретический и практический – еще предстоит выработать. Может быть, тогда станет гораздо легче бороться и с «чуждым влиянием».
Сказанное выше позволяет сделать следующий общий вывод. Влияние, оказываемое модой на человека, зависит прежде всего от образа жизни, характера и уровня культуры общества, в котором она функционирует. Политика моды, то есть ее социальная и идеологическая ориентация, определяется ценностными установками общества и личности, которые и обусловливают динамику ее развития. Поскольку мода создается для личности и потребляется личностью, многое здесь зависит от самостоятельности, уровня сознания, культуры, нравственного и эстетического развития самого человека. Так мы подходим к другому важному социологическому понятию, с которым «сопрягается» понятие моды, – к личности.
Мода и личность. Как форма общения мода преследует две взаимосвязанные цели: она, говоря языком психологов, одновременно уподобляет и обособляет индивидов, по-своему отражая диалектику взаимоотношений личности и общества. «Равнодействующая» двух противоположных устремлений, образующих подвижное единство, зависит от природы самого общества, от того, что оно может предложить и предлагает личности в качестве ориентации ее развития. Какого рода общность и какую индивидуальность формирует, воспитывает, поощряет общественная система – это ключевой вопрос, встающий и перед теми, кто моду формирует, «делает», и перед теми, кто ее «потребляет» и оценивает. Коренное различие в использовании механизма моды в условиях социализма и капитализма обнаруживается именно тогда, когда приходится отвечать на этот вопрос.
В условиях современного капиталистического общества мода зажата в тиски двух крайностей, дополняющих и примиряющих друг друга. Буржуазия знает лишь два решения: она либо противопоставляет общество и личность, порождая самые крайние формы проявления индивидуализма, либо отождествляет, создавая иллюзию их общности, единства, того, что Маркс назвал «суррогатом лживой коллективности». Буржуазия не может отказаться от лозунга «уважения» индивидуальности, но наделе оставляет за ним чисто словесное значение. И предпринимает массу усилий, чтобы извратить подлинный смысл индивидуальности, неповторимости человеческой личности. Для достижения этой цели мода оказывается просто незаменимым «изобретением»: она как будто специально придумана, чтобы быстрой сменой малозначимых деталей внешнего облика и поведения угодливо внушать индивиду чисто иллюзорное ощущение неповторимости, самостоятельности и социальной значимости собственной личности, оставляя нетронутыми действительные условия и содержание ее бытия. Место и значение моды при капитализме разрастается, «разбухает» прямо пропорционально усилению тенденции отчуждения и нивелирования личности в основных проявлениях человеческой жизнедеятельности.
«Ведь главное коварство нивелирующей тенденции в наш век, – как точно отметил Э. Ильенков, – заключается именно в том, что она имеет своим дополнением, больше того, внешней формой своего проявления именно поощрение максимально пестрого разнообразия в пустяках, в сугубо личных особенностях, никого, кроме их обладателя, не касающихся и не интересующих и имеющих примерно то же значение, что и неповторимость почерка или отпечатков пальцев. На такую «индивидуальность» и на такое «разнообразие» никто ведь и не покушается. Совсем наоборот. Современная капиталистически развитая индустрия проявляет бездну изобретательности, чтобы замаскировать унылое однообразие товаров ширпотреба, отштампованных на конвейере миллионными тиражами, какими-нибудь совершенно не существенными, но бьющими в глаза копеечными деталями, создающими иллюзию «неповторимости». То же самое и с психикой. Подобную «неповторимость» станет искоренять разве что очень глупый, не понимающий своей выгоды конформист. Конформист поумнее и покультурнее станет ее, наоборот, поощрять, станет льстить ей, чтобы легче заманить индивида в царство конвейера и стандарта. Ему очень даже выгодна такая «неповторимая индивидуальность», которая кичится своей непохожестью на других в курьезных деталях тем больше, чем стандартнее, штампованнее и безличнее является ее психика в главных, в социально значимых проявлениях и регистрах. Эго и есть та самая «особенность», которую французы окрестили когда-то презрительным словечком espece. Такая espece расцветает всегда в периоды смертельного кризиса культуры, что блестяще понял уже Дидро в своем «Племяннике Рамо»31.
Хотя слово «мода» в процитированном отрывке отсутствует, все сказанное имеет к ней самое прямое отношение. Здесь убедительно обозначена господствующая тенденция «поведения» моды в так называемом «обществе потребления», где конформизм утверждается в качестве нормы мышления и поведения индивида, где процесс стандартизации захватил сферу вкусов и духовных потребностей человека. Предпринимаются поистине гигантские усилия для того, чтобы он уже не нуждался в приобщении к ценностям подлинной культуры, вполне удовлетворяясь пассивным потреблением ее эрзацев, суррогатов, производимых в изобилии и обязательно в «модной» упаковке. Склонный к тому, что Фихте называл «утомительной ясностью повторений», такой индивид питается культурой разжеванных форм и содержания, на которой, как говорится, далеко не уедешь. И надо признать, политика эта достаточно эффективна. Она рассчитана, в частности, на врожденную казуистику, свойственную людям, которые нередко поддаются иллюзорной надежде, что вместе со сменой вывески вещи меняется и самая вещь. К тому же подобный путь развития собственной «индивидуальности» привлекает своей доступностью – ведь серьезных затрат и усилий духа в таком приобщении к культуре не требуется.
Суть, стало быть, не в моде как таковой, ибо человечность или бесчеловечность любой формы общения и поведения людей определяется ее направленностью, конкретным социальным содержанием. И даже не в характере самой культуры, «разносчиком» которой является мода. В прерванной нами цитате далее говорится: «Настоящая же культура, находящаяся в расцвете своих сил, развивает индивидуальность совсем иного сорта и свойства. И понятно почему. Культура вообще, как давно и хорошо было сказано, состоит вовсе не в том, чтобы повсюду выпячивать и подчеркивать свою «особенность», свою непохожесть на всех других, а как раз в обратном – в том, чтобы уметь делать все то, что умеют делать другие, но по возможности лучше. «Чем образованнее человек, тем меньше выступает в его поведении нечто только ему свойственное и именно потому случайное» (Гегель).
Только на этой почве – на почве культуры – и расцветает подлинная оригинальность, подлинная, то есть специфически человеческая, индивидуальность, которая и называется на языке науки личностью»32.
Способствует или препятствует мода процессу выявления и самоутверждения подлинно человеческой индивидуальности – это вопрос конкретный. Сколько бы фактов ни приводилось в подтверждение того, что мода используется как средство подавления и искажения индивидуальности, они мало что скажут нам о «природе» самой моды. Она тут ни при чем, как ни при чем тут и культура. Общественные условности, к каковым можно отнести и следование моде, – своеобразный социальный механизм, облегчающий взаимодействие людей, и как таковые они ничего опасного для индивидуальности человека в себе не содержат. Человек может одеваться по моде (то есть следовать определенным условностям) и быть вполне независимым в своих суждениях и поведении, и, наоборот, вызывающие манеры нередко прикрывают отсутствие подлинной самостоятельности33. Но там, где естественное стремление индивида к самовыявлению и самоутверждению приобретает уродливое направление, мода и не может функционировать иначе, как уродливо. Ведь «обособление» личности происходит на индивидуалистической основе, а «уподобление» носит лживо-коллективистский характер.
Механизм моды действует, используется и в социалистическом обществе. И хотя мода и здесь «остается модой», существенно меняется ее социальный подтекст, направленность ее функции. Ибо мода действует там, где интересы общества и личности совпадают, находятся в единстве (разумеется, не исключающем противоречий), где формирование личности опирается на действительно человеческую культуру, овладение которой развивает подлинную, а не «дурную» индивидуальность, где самый способ общения людей имеет целью вызвать «аффект уважения» (Кант). Ценность и достоинства человека определяются здесь его духовным богатством, уровнем сознания и общей культуры. Здесь нет нужды доказывать свою значимость и неповторимость чисто внешним способом. Действие любого социального механизма, от самого простого и до самого сложного, измеряется при социализме высшей потребностью его общественного движения – потребностью формирования коммунистического образа жизни и всестороннего развития личности. Речь идет не о том, чтобы взвалить на плечи моды какую-то непосильную социальную нагрузку, а о том, чтобы измерять удовлетворяемые ею «простые запросы» личности высшей, действительно человеческой потребностью жизни. Существенная черта и особенность коммунистического способа жизнедеятельности состоит в том, что он одновременно соединяет человека с родом (обществом, коллективом) и сообщает его индивидуальности действительно человеческое содержание. Для выработки правильного отношения к моде эта предпосылка отнюдь не отвлеченная.
Практика общественного воспитания показывает, что далеко не всегда учитываются сложные, «капризные» взаимоотношения человека и моды. Если верно, что «по одежде встречают, а по уму провожают», то вряд ли можно признать верхом мудрости попытки вывести нравственность юноши или девушки из ширины брюк или длины юбки. «Как обманчива внешность», – вынуждены, увы, нередко с сожалением или досадой, констатировать мы свое разочарование в человеке, еще недавно пленившем наружной привлекательностью, внешним обликом. Это несовпадение внешнего и внутреннего, «явления» и «сущности», сказали бы философы в индивиде, казалось бы, само собой подводит к выводу: мода затрагивает и отражает человека слишком поверхностно, чтобы по реакции на нее можно было судить о внутренних качествах – достоинствах или недостатках, убеждениях, интересах, потребностях – человека. Подобное заключение, несмотря на свою резонность, нуждается тем не менее в уточнениях. «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей...».
Автор этих строк носил узкие брюки (лосины – куда уж уже!), что не помешало ему, однако, стать великим поэтом, национальной гордостью России. А длинные бороды, что украшали лица наших предков времен Отечественной войны 1812 года, не отразились на силе и чувстве их патриотизма. Стало быть, суть не в модных формах как таковых, а в нашем отношении к ним, в том, каковы мы сами. И суждения о моде, чтобы стать убедительными, должны учитывать диалектику внутреннего и внешнего, духовного и материально-вещественного, индивидуального и группового в поведении человека.
Следование моде – тому, что принято группой людей в данный промежуток времени и стало заразительным для других, – может быть актом чисто формальным, и тогда самый факт «модности» или «немодности» ровным счетом ни о чем не свидетельствует. Как это ни странно, но именно «формалисты» от моды представляют собой наиболее безобидную часть «модников». С таких она сходит как «с гуся вода», не делая их ни лучше, ни хуже. К сожалению, формализм подобного рода встречается не часто. Он предполагает наличие иммунитета к внешним влияниям, способности мыслить и поступать самостоятельно, исходя из внутренних потребностей и убеждений. Это относится не только к формам поведения. Имея в виду сферу творчества, Андре Моруа писал: «...прежде чем найти себя, молодой дебютант отдает дань поветриям моды»; по сути, ту же мысль выразил в романе «Смерть героя» и Дж. Олдингтон: «...каждая эпоха кишит подражателями, которые рабски копируют творения подлинных художников и создают моду». Короче, правильное восприятие моды предполагает наличие определенного уровня «личностного» развития человека. Так как «развитый человек нуждается в убеждении, – верно отмечает Б. Ф. Поршнев ,– а автоматическое заражение действует на него ослабленно или вовсе не действует. Однако когда это соответствует его убеждению, он может весьма охотно поддаваться заражающему действию данной человеческой среды, того или иного данного «мы»33. Человек с высокоразвитым чувством собственного достоинства, умеющий посмотреть и оценить себя критически, не будет подделываться под общепринятое только потому, что это «модно». И если «модный» цвет и силуэт, манера поведения или удачно найденный художником прием не соответствуют его собственной индивидуальности и представлениям, он найдет в себе силы остаться в числе «отсталых».
Однако гораздо чаще наблюдается иное явление: восприятие модных вещей и действий вносит заметные и существенные коррективы в самый способ общения и поведения людей, в характер их отношения друг к другу. Иногда можно встретить людей, которые, как остроумно подмечено кем-то, и внутренне «одеваются» по моде. Это особенно заметно на молодежи – части общества, наименее «устоявшейся» в своих привычках, наименее связанной с бытующими традициями, обычаями и потому наиболее восприимчивой ко всяким изменениям и новшествам внешнего порядка. Правда, и в данном случае не следует отвергать все, что называется, с порога. За некоторыми модными явлениями в сфере общения скрывается стихийное и еще неуверенное движение в сторону того будущего стиля жизни, который в противоречиях, посредством «опробования» самых различных, порой неожиданных версий начинает постепенно складываться под влиянием технических, экономических и социальных изменений, происходящих на наших глазах. И мода, как одна из форм социальной регуляции, тоже вносит известную лепту в «поисковое поведение» людей.
И тем не менее факт остается фактом – излишняя приверженность моде, внушаемость может отрицательно сказаться на духовном развитии личности, задержать его, отвлечь от главного. Эта своеобразная «болезнь роста» становится опасной, если образуется чувство духовной пустоты, именуемое иначе скукой, если внешняя, «вещная» сторона жизни превалирует над внутренней, духовной и человек оказывается под влиянием «потребительской психологии». В этой связи актуально звучит следующее суждение К. Маркса: «Человек не теряет самого себя в своем предмете лишь в том случае, если этот предмет становится для него человеческим предметом или опредмеченным человеком. Это возможно лишь тогда, когда этот предмет становится для него общественным предметом, сам он становится для себя общественным существом, а общество становится для него сущностью в данном предмете»34. Взаимоотношения человека и вещи – важный, но отнюдь не единственный перекресток, на котором дислоцируется мода. Мода – это всегда «диалог», общение людей друг с другом. Поскольку сначала человек, говоря словами Маркса, «смотрится, как в зеркало, только в другого человека»35, постольку важно, что именно он увидит в этом «зеркале». Как один из регуляторов человеческого общения мода может содействовать укреплению чувства общности и взаимного уважения людей, для которых соблюдение общественных условностей, норм хорошего вкуса и выработанного поколениями опыта общежития есть не только обязанность, но и выражение внутренней потребности.
Но это возможно лишь при условии правильной ориентации моды, соблюдения некоторых важных условий. Мода полагает меня личностью, способной на свободу выбора и решения. Она не спекулирует на моих природных данных и инстинктах, не принуждает жить одними внешними впечатлениями, не подменяет ими смысла человеческого бытия. Момент принуждения, заключенный в моде, будет вполне нравствен и гуманен, если, подчиняя меня различного рода условностям, выработанным в процессе человеческого общежития, мода не делает их критерием оценки моей личности, моей индивидуальности. Принуждение будет разумным и в эстетическом смысле, поскольку мода не только признает меня «единственным в своем роде», но и делает все возможное в ее силах, чтобы согласовать присущую мне индивидуальность с идеалом прекрасного.
В деле созидания коммунистического образа жизни и формирования человека будущего – деле сложном, охватывающем целый комплекс социальных проблем, – нет и не может быть «мелочей». Ведь речь идет о коренном преобразовании всех сторон общественной жизни советских людей, утверждающих в труде и борьбе совершенно новые принципы человеческого общежития и взаимоотношений. При этом наряду с поисками новых, более эффективных средств идейно-политического, нравственного и эстетического воздействия на личность приходится использовать уже имеющиеся, оставленные нам в наследие предшествующим ходом развития цивилизации. И среди них моду, которая в условиях социалистического общества выполняет определенную социальную роль. Каковы место и функция моды в современной действительности, тенденции ее развития при социализме, связь с культурными запросами, духовными потребностями советского человека? – все эти вопросы имеют немаловажное значение для практики коммунистического воспитания и потому широко обсуждаются нашей общественностью.
Данная статья не претендует на всестороннее, исчерпывающее изложение заявленной в ее заглавии темы. В ней поставлены лишь некоторые вопросы методологического порядка, связанные с самим подходом к феномену моды. По убеждению автора, именно с этого и должен начинаться серьезный разговор о моде.
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 20, стр. 635.
2 Shaftsbury, Characteristics of men, manners, opinions, times etc…, L., 1900, vоl. 1, р. 57–58.
3 Ibid., р. 102.
4 Ibid., р. 172.
5 Джакомо Леопарди, Разговоры, Спб., 1888, стр. 9–11.
6 Г. Спенсер, Основания этики, т. II, Спб., 1899, стр. 215.
7 D Riesman, The lonely crowd, N.Y., 1962, р. 100.
8 Ж. Т а р д, Законы подражания, М., 1892, стр. 242.
9 Б. Ф. Поршнев, Социальная психология и история, М., 1966, стр. 87–88.
10 К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 23, стр. 491. Из этого высказывания вовсе не следует, что производство
может вообще игнорировать требования и «капризы» моды. К. Маркс относит моду к факторам, вызывающим «внезапные заказы»
промышленности, которые надо выполнить в самое короткое время (там же, стр. 489). В статье «Мода и экономика»,
опубликованной газетой «Правда» (9 мая 1971 г.), А. Левашова и И. Гордон подчеркивают: «В наше время формирование
моды – это комплексный процесс, главные участки которого – промышленность, торговля, покупатель...
Мода – стимул к улучшению работы промышленности, позволяющий, с учетом экономических возможностей,
наилучшим образом удовлетворить покупательский спрос». Рассматривая экономический аспект социального
прогнозирования в социалистическом обществе, академик А. М. Румянцев справедливо отмечает необходимость
глубокого исследования не только объективных, но и субъективных факторов, в частности, таких, как вкусы,
моды, предпочтения и т. п. (см. журн. «Вопросы философии», 1970, № 8, стр. 70).
11 К. М а р к с, Конспект книги Ф. Бутеверка «История поэзии и красноречия с конца ХШ века». – См. сборник «К.
Маркс и актуальные вопросы эстетики и литературоведения», М., 1969, стр. 238–239.
12 Там же, стр. 236.
13 «Этическое и эстетическое», ЛГУ, 1971, стр. 102.
14 См.: И. Кант, Сочинения в 6-ти томах, т. 6, М., 1966, стр. 489.
15 Там же, стр. 489–490.
16 См.: Там же, стр. 490.
17 Гегель, Сочинения, т. III, М., 1956, стр. 75 и 79.
18 См.: К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 3, стр. 24–25.
19 В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. I, стр. 430.
20 Подробнее об этом см.: А. Зиновьев, К понятию моды. – «Декоративное искусство», 1971, № 8.
21 «Большая Советская Энциклопедия», т. 28, М., 1954, стр. 28.
22 И. К а н т, Сочинения в 6-ти томах, т. 6, стр. 489–490.
23 Подробнее см.: О. Дробицкий, Ю. Левада, Обычай. – «Философская энциклопедия», т. 4, М., 1967, стр. 126–127.
24 Б. Д. Парыгин, Социальная психология как наука, Л., 1967, стр. 156.
25 См. газ. «Советская культура», 1969, 1 и 3 июля.
26 Н. Винер, Кибернетика, изд. 2, М., 1968, стр. 234.
27 К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 25, ч. I, стр. 95.
28 С. Лем, Модель культуры. – «Вопросы философии», 1969, № 8, стр. 55–57.
29 Понятно, что этот отвлекающий маневр вполне устраивает тех, кто обманывает. Буржуазные социологи настойчиво разрабатывают
мотив «вины» моды, стараются представить ее чуть ли не в роли первопричины духовного оскудения и нивелирования личности.
И тогда на первый план обсуждения выходят не искаженные цели и уродливое содержание жизни, а лишь форма, средства и инструменты
проведения экономической и культурной политики общества.
30 С. Лем, Модель культуры. – «Вопросы философии», 1969, № 8, стр. 57.
31 Э. Ильенков, Психика и мозг. – «Вопросы философии», 1968, № 11, стр. 152.
31 Там же.
32 См.: И. Кон, Социология личности, М., 1967, стр. 85.
33 Б. Ф. Поршнев, Социальная психология и история, стр. 137.
34 К. Маркс и Ф. Энгельс, Из ранних произведений, М., 1956, стр. 592.
35 К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 23, стр. 62.
В. И. Толстых. Мода как социальный феномен. Мода: за и против. М.: «Искусство», 1973. С. 7–39.