К моде мы привыкли. Мы подчиняемся ее все убыстряющемуся ритму – кто с энтузиазмом, кто с неохотой – и иногда сами не замечаем, как она влияет на наш выбор, подсказывая, как одеться, как обставить новую квартиру, чем заняться в свободное время. Она во многом определяет не только настроение предметных форм, но и их восприятие.
«Произвол» моды, ее независимость от умозрительно сконструированных норм прекрасного наглядно продемонстрирует любая серия заурядных картинок из журналов мод последнего десятилетия. Пышные юбки и высокие прически «див» конца 50-х годов, инфантильные наряды «инженю» начала 60-х, дерзкие «мини» и распущенные волосы юных модниц последних лет. Идолы недавней моды кажутся смешно и нелепо разряженными куклами. Относительность оценок становится очевидной.
Но те же картинки натолкнут нас на мысль о существовании иных законов, выступающих как внешняя сила по отношению к собственным законам формообразования и управляющих ими. Форма предстанет как открытая структура, ключ к адекватному прочтению которой даст лишь социальная среда, породившая и утвердившая ее в качестве образца. Стилизация рисунка, монотонно повторяющаяся от модели к модели, замечательна именно своей банальностью, поскольку и она отражает не индивидуальность художника, а общий вкус, бытующее представление о красоте... Пухлые губы, «миндалевидные» глаза, острые плечи, невероятно вытянутые линии ног... Мода излагает формулу вкуса общества.
Мода, оставаясь, как уверяют женские журналы, «вечно юной», старит прошлое, клеймит его печатью ныне уже отвергнутого, осмеянного идеала. Эта целлофановая упаковка нашего быта имеет столь четкий, легко опознаваемый рисунок, она столь прочно связывается в нашем сознании с представлением о том или ином периоде времени, что мы безошибочно датируем фильмы по одежде, прическам и лицам героинь.
Чем же объяснить, что те или иные формы вдруг становятся «фаворитами», «берутся на вооружение», перепеваются на все лады, а затем их место занимают новые?
Отчасти это объяснимо всем нам хорошо известным явлением стиля. В большей или меньшей мере ему подчиняются все объекты материально-художественной культуры данной эпохи, нации. Стиль как бы организует, оформляет предметно-пространственную среду, окружающую человека. Он приводит к визуальному единству предметы самого различного назначения. Из хаоса вещей он выстраивает нечто целостное, законченное. Стихийно складывающееся окружение благодаря стилю становится осмысленной формой. Вещь поэтому выражает не только свою функцию, но и «дух» создавшей ее эпохи.
Древний египтянин, например, создает себе одежду, в которой, так же как и в изобразительном искусстве того времени, наглядно выступает идея порядка, стремление с почти математической правильностью выстроить, организовать предметный мир, отсюда – линейная жесткость костюма, его геометричность, конструктивное и композиционное единообразие, неприродная точность ритмов в складках платья, в орнаменте.
Примитивный крой романского костюма, схематично повторяя объемы человеческого тела, как бы прячет его в футляр, создавая массивные, тяжеловатые объемы, а линии готического точно следуют за всеми изгибами фигуры, изысканно завершая ее остроконечными формами шляп, капюшонов и башмаков, которые как бы перекликаются с излюбленными мотивами архитектуры.
Это влияние стилеобразующих факторов можно проследить повсюду – и в непринужденной гармоничности античных одежд, и в архитектоническом членении костюма Ренессанса, и в пышной многослойности, живописной игре фактур и движущихся масс костюма барокко.
Однако стиль устойчив. Не только в прежние эпохи, но и в наше изменчивое, жадное до новинок время его черты достаточно стабильны. В частности, в современной одежде он проявляется в любви к чистой, гладкой, малорасчлененной поверхности, компактному силуэту, лапидарному сопоставлению объемов.
Вместе с тем мода меняется столь часто, что ее уже невозможно отождествлять со стилем. Если прежде богатый нарядный костюм мог передаваться от поколения к поколению, то теперь женщина ощущает потребность в смене гардероба по крайней мере каждые 5–6 лет.
Влияние моды усиливается, она проникает все дальше «вглубь», охватывая те слои населения, которые прежде не были подвержены ей. Она распространяется н «вширь», включая в круг своего воздействия население стран с различным общественным строем и культурными традициями. И если характерными признаками моды являются широкая распространенность той или иной формы и кратковременность ее господства, то именно теперь она заявляет о себе во весь голос. Феномен моды все более четко кристаллизуется, приобретает выпуклость, осязаемость.
Ритм смены мод становится тем более напряженным, активным, что формы – «фавориты» чередуются по принципу контраста, а не вяло перетекают друг в друга. За «мини» следует «макси», жесткие, как бы отчеканенные объемы сменяются зыбкими, неустойчивыми, струящимися формами, четко очерченному силуэту противопоставляются потоки колеблющихся, обволакивающих фигуру тканей. Мода наступает, бросая потребителя из одной крайности в другую.
Мы не можем здесь сослаться лишь на экономические причины – сильно расширившееся производство одежды и проистекающее отсюда стремление промышленников искусственно стимулировать спрос. Если даже допустить, что каждая конкретная мода создается ими (вспомним, что Курреж, прежде чем ввести мини-юбки, проводил анкетирование потребителя), то и в этом случае они лишь эксплуатируют наличие моды как уже сложившееся в обществе явление, но навряд ли могли его целиком создать.
Не занимаясь сейчас вопросом о том, когда именно возникла мода, обратимся к специфике ее функционирования в буржуазном обществе. Поскольку наиболее определенное выражение мода получает в костюме (позднее мы увидим, что она охватывает и другие сферы), интересно провести некоторые сопоставления значений, воплощенных в костюме добуржуазной эпохи и в костюме XIX века.
В добуржуазную эпоху костюм характеризовал своего носителя в основном с национальной или с социальной стороны. Быть свободнорожденным или рабом, греком или французом, крестьянином или придворным – это было главной характеристикой человека. Человек рабовладельческого или феодального общества – это прежде всего хозяин или раб, дворянин или крепостной. Естественно поэтому, что и костюм в первую очередь указывает на социальное положение индивида, характеризует его не персонально, а через ту группу, к которой он принадлежит. Не случайно право на ношение дворянского костюма строго ограничивалось указами.
Этот костюм-символ входит в определенную систему норм поведения, образа жизни, культуры, которые как бы даны человеку заранее, вне зависимости от его личных качеств. Поскольку такой костюм-знак отсылает нас не к личности, а к ее социальной группе, а сами эти группы и сложившиеся в них традиции достаточно устойчивы, не происходит и быстрого морального старения костюма, В этой функции костюм рассматриваемых нами эпох выражает эстетический идеал времени, нации, социального слоя, но персональная характеристика человека отодвигается на второй план. Описания костюмов Возрождения, барокко, XVIII века отмечают чарующие глаз переливы тканей, драгоценных камней, богатство и изысканность узоров, но ничего не говорят о том, как человек характеризуется таким костюмом.
Мы можем допустить, что во все времена существовали личности, вносившие в свой костюм оригинальность и лишь им присущее своеобразие. Однако объектом подражания это становилось лишь в том случае, если такое своеобразие исходило от лица, стоящего на вершине общественной лестницы, – иными словами, ценилось не качество оригинальности, а оригинальность как качество высшего сословного авторитета. Так, изменения в придворном костюме XVII–XVIII веков носят авторитарный характер – они входят в жизнь не потому, что их предпочитают, а потому, что их диктуют, предписывают особы, чьи желания и действия никем не оспариваются и не подвергаются сомнению – короли, королевы, их всесильные приближенные. Господствующий при дворе вкус выступает как знак повиновения.
Костюм XIX века имеет иную систему значений. Дерзкий и динамичный костюм эпохи французской революции и Директории – вызывающе короткие стрижки, платья без кринолинов, туфли, напоминающие античные сандалии, сапоги и развевающиеся шарфы модниц и модников – демонстрирует нам уже не вкус эпохи и его власть над человеком, а человека эпохи, человека свободного, осмелившегося сбросить, уничтожить веками освященные порядки и традиции. Впервые красота понимается не как отношение (соразмерность) форм, а как выражение красивого характера.
Дальнейшее развитие идет по тому же пути. Костюм 30-х годов XIX века воспроизводит облик томной, хрупкой, «неземной» женщины и отрешенного, мечтательного юноши – воротник, открывающий шею, мягко завязывающийся галстук-шарф, длинные волнистые кудри, обрамляющие бледное, безусое лицо,– таковы люди на портретах эпохи романтизма.
Капитализм устранил сословное деление общества. Полученное при рождении социальное положение не является уже раз и навсегда данным, следовательно, оно не может быть абсолютной характеристикой человека. На первый план выступает борьба за социальное положение, борьба, орудием в которой выступают личные качества индивида. В этих условиях коренным образом меняется знаковое содержание костюма. Теперь он как будто бы должен характеризовать человека персонально и непосредственно, а не через ту группу, которую он представляет.
Добиться чего-то в капиталистическом обществе – значит суметь выгодно продать себя на рынке, наводненном конкурентами, суметь продать – значит выделиться среди них. Костюм, выступая как индивидуальная упаковка товара, становится орудием в конкурентной борьбе. Он поможет отличиться от других, и если не прямо заявить о своих возможностях, то намекнуть на них. Однако, провозгласив правовое равенство людей, капитализм не уничтожил неравенства фактического. По-прежнему общество делится на классы, на высшие и низшие страты. Человек, естественно, стремится подняться вверх по ступеням общественной лестницы. В этих условиях право человека быть своеобразной, деятельной, успешно утверждающей себя в мире личностью превращается в необходимость казаться ею. Человек вынужден во всеуслышание заявить о себе, либо продемонстрировав свою оригинальность, либо, подделавшись под другого, более изобретательного, сильного, удачливого. Поэтому мода, эксплуатируя способность костюма дать социальную и персональную характеристику человеку, извращает эту его функцию, приводит к маскировке, искажению истинного облика человека, представляя его не таким, каков он есть на самом деле, а таким, каким ему выгодно (часто это «выгодно» прячется за «хочется») быть.
Интересны в этом отношении наблюдения американских социологов. Они отмечают, что высшие, аристократические слои общества, уверенные в своем положении, меньше всего интересуются модой, проявляют равнодушие к новейшим изобретениям парижских кутюрье, отдавая предпочтение традиционному английскому костюму и натуральным тканям неброских расцветок. Зато для «средних» слоев, постоянно обеспокоенных своим положением, стремящихся подняться вверх, модная одежда становится объектом одной из главных забот.
Аристократ XVIII века одевался «как другие» потому, что он естественно принимал нормы своего сословия. Его костюм был знаком этой общности. Мелкий буржуа или чиновник нашего времени одевается «для других»; поэтому его конформизм становится едва ли не более очевидным в том случае, если он одет абсолютно «оригинально», «не как другие». Следуя же какой-то моде, он делает это не потому, что имеет нечто общее с людьми, которым он подражает, а потому, что хочет быть похожим на них. Единообразие костюма XVIII века отражало то, что было объективно общего между людьми, в современной же моде это понятие общего подменяется ложным представлением об одинаковости людей.
Жизнь человека становится все менее замкнутой, протекает у всех на виду. Это расширяет сферу действия моды – теперь ее предметом становится не только костюм, но и все те формы поведения, которые создают внешний образ личности,– хобби, лексикон, способ проведения досуга, обстановка жилища и т. п.
В XIX веке чаще всего говорили о моде на одежду, но она явно охватывала и другие формы проявления человеческой индивидуальности. В эпоху романтизма, например, была мода на некоторую небрежность в декоре интерьера, на груды безделушек на столе, на разговоры о природе, на музицирование, альбомные стихи, мода на странствования, даже на меланхолию.
Однако тогда еще никто не мог предполагать, какие размеры это может обрести. Обстановка жилища в наше время все больше и больше становится подверженной действию моды. Это и понятно: ведь дом, хотя его видят немногие, может гораздо более полно «представить» своего владельца, чем костюм. Современный буржуа почти любой предмет стремится использовать двояко – в соответствии с его непосредственным назначением и как косвенную характеристику самого себя. Почти любая вещь в связи с этим становится символом. Объем и характер личного потребления превращается в развернутую картину, повествующую о вкусах, интересах, пристрастиях, уровне интеллекта и культуры владельца. Вещи в хвалебных тонах воспевают своего хозяина. Наделенные особым «духовным» смыслом, они организуются уже не просто визуально, а как бы по особому литературному сценарию. Обыватель капиталистического мира невероятно изощрен в чтении текста, «написанного» с помощью вещей.
Естественно поэтому, что такое потребление становится потреблением не столько для себя, сколько «для других». «Для других» приобретается ненужная человеку новая марка автомобиля. «Для других» собирается коллекция африканских масок или старинного фарфора. Дом из жилья превращается в экспозицию антиквариата или иных культурных ценностей – книг, картин, грампластинок. И уже без удивления узнаешь, что библиотеку «хороших авторов» можно покупать, оплачивая ее по ярдам.
Вещи, безусловно, могут косвенно характеризовать своего обладателя. А коли так, эту их способность можно сознательно эксплуатировать, заставив их «произнести» тот монолог, который тебе необходим. В этой второй, символической функции вещи используются иногда даже в большей мере, чем утилитарно.
Лексикон, манера сидеть, стоять или ходить также могут стать объектом подражания, то есть моды. Один иностранец, московский студент, несколько лет тому назад повсюду появлялся с газетой в руке. Газета была старая, и он ее, разумеется, не читал. На естественный вопрос «зачем?» он так же естественно ответил, что в Париже сейчас это модно.
В своем поведении человек объективирует свое «я», создает его наглядный, чувственно воспринимаемый образ. Реалистическое искусство XIX века и особенно визуальная культура нашего времени (телевидение, фотография, кинематограф, в первую очередь такое его направление, как «синема-верите») обострили наш глаз, вызвали пристальное и жадное любопытство ко всему, что является непосредственной проекцией личности, ко всему, что несет правдивую и точную информацию о ней.
Однако в буржуазном обществе, принуждающем человека к постоянной борьбе за престиж, и эти ценности неизбежно становятся объектом эксплуатации. Понятие самобытности личности искажается, подменяясь демонстрацией ее видимости. Ее самостоятельная ценность превращается в ценность потребительскую.
Таким образом, объектом моды становится едва ли не весь комплекс внешних проявлений человека. Мода может задавать человеку целую программу поведения, ориентируя его на тот или иной тип, пользующийся престижем в обществе. При этом часто даже указывается конкретный носитель заданного характера, прототип моды. Стоит только напомнить «макияж» а-ля Брижитт Бардо», прически «под биттлов», джинсы, как у ковбоев. Для понимания этого много могут дать зарубежные женские журналы и реклама – основные каналы распространения моды. Они отдают себе отчет в том, что продавать нужно не мини-юбку, а тот облик задиристой и «независимой» девчонки, который она сулит. «Макси» – мода в этой системе выступает уже не просто как длинное платье, а как «образ современной динамичной женщины, с широким шагом и порывистыми движениями, женщины, любящей внезапные перемены, яркие впечатления, высокие скорости». Женские журналы подробно описывают манеры, привычки, любимые словечки кинозвезды или певца «йе-йе», и вот появляются тысячи девочек не просто с прической и круглым воротничком, как у Сильвии Вартан, но девочек сентиментальных, кротких и «естественных» (как она, они не употребляют косметики!), с ее жаргоном, с ее любимым журналом в руках, с полной готовностью умилиться любому ребенку или заняться кулинарией (это ее хобби!).
Вспомним, как еще совсем недавно пропагандировалась «мини»-мода, идолом и эталоном которой была Твигги – «мини-девушка в мини-век». Объектом рекламы стала не только сверхкороткая юбка и даже не только сверххудоба – сюда вошло многое, включая и сверхаполитичность и ошеломляющее невежество Твигги.
В книге «Толпа одиноких» американский социолог Дэвид Рисмэн убедительно показывает, как даже то, что субъективно направлено на раскрепощение человека в условиях буржуазного общества, ведет к новой форме его порабощения. Так, современная американская школа ставит себе задачу не столько дать детям позитивные знания, сколько развить их индивидуальность, мобилизовать творческие способности. Маленькие школьники играют, фантазируют, рисуют, пишут рассказы. Однако ориентация малыша направлена вовне. В своем творчестве он конкурирует с другими одноклассниками и стремится снискать их одобрение. Прежде школьник украдкой во время урока рисовал на клочке бумаги, и эти рисунки он делал для себя, его индивидуальность свободно выражалась в них. Теперь он это делает для других, а значит, делает то, что, как он заранее знает, может получить одобрение и признание.
Те же самые силы вызывают к жизни буржуазную моду. С одной стороны, буржуазное общество, по сравнению с феодальным, как будто бы предоставляет человеку большие возможности для свободного самовыявления. Однако наличие социального неравенства, необходимость борьбы за свое место под солнцем вынуждают его скрывать, маскировать свою индивидуальность, имитировать успех, или – что почти то же самое – усиленно демонстрировать собственную оригинальность, искать потребителя на нее.
Мода в буржуазном обществе демонстрирует отчуждение от личности внешних форм ее реализации. Личные, присущие человеку качества становятся всеобщим достоянием и, как бы отделяясь от него, переходят в собственность к другим людям, делаются объектом их обладания, объектом использования. С другой стороны, человек, следующий моде, отказывается от непосредственного проявления своей индивидуальности и, пользуясь уже готовым образцом поведения другого человека, целенаправленно формирует, организует свой облик в окружающей его среде.
Однако нельзя не заметить, что отношение человека к этому объекту существенно отличается от его отношения к духовной культуре и в чем-то приближается к использованию материальных ценностей.
Во-первых, отношение человека к духовным ценностям незаинтересованно. Следуя же моде, буржуазный обыватель явно преследует внешние цели.
Во-вторых, освоение духовной культуры формирует самую личность, приводит к значительным изменениям в ней. Объект же моды присваивается человеком чисто внешне, не оказывая существенного влияния на его внутренний мир. Обладание им всегда является временным, преходящим, на смену ему неизбежно должен явиться новый образчик, новый стереотип поведения. В этом также состоит сходство моды с использованием физических объектов.
Говоря о духовной культуре, мы определяем форму освоения ее человеком как обладание. Мода – это всегда потребление.
Культура – капитал общества, его достояние, его богатство. Она существует в известной мере независимо от степени ее признания отдельными людьми или даже тем или иным обществом в целом. Вспомним отношение средневековья к античному культурному наследию, насмешки над «готическим» стилем, длившиеся вплоть до XIX века, вспомним, с каким трудом прокладывало себе дорогу каждое новое направление в художественной культуре, вспомним травлю прогрессивной литературы и искусства в современных капиталистических странах. И все-таки невозможно ни уничтожить культурное наследие прошлого, ни задушить ростки прогресса в настоящем. Все равно это – достояние общества, созданное им богатство.
Иное дело – буржуазная мода. Ее предмет, в отличие от культуры, конечен. Од имеет строго ограниченное целевое назначение и точно локализуется. Я лишь временно принимаю на себя роль такого-то человека и знаю, что, сыграв ее до конца, отброшу как не нужную больше вещь. Мода, как любая форма потребления, приводит к уничтожению потребляемых ценностей и, следовательно, требует появления ценностей все новых и новых. Они сменяют друг друга, но не накапливаются, как это происходит в области культуры.
Потребительская ценность любого объекта моды – своеобразие, оригинальность. Но именно оригинальность исчезает в результате его многократного копирования. Если ценность любого объекта духовной культуры постоянна и существует до тех пор, пока существует человек, ценность предмета моды конечна, она уничтожается в результате потребления, как уничтожается ценность любой изношенной вещи.
Итак, мода в ее буржуазном выражении предстает как форма потребления отчужденных внешних характеристик, внешних примет личности.
Потребление часто оценивается как процесс пассивный и в этом смысле противоположный творчеству. Если в труде человек преобразует и познает мир, в потреблении он к нему лишь приспосабливается. Использование тех или иных вещей, по-видимому, лишь обеспечивает человеку определенную степень удобства, но не способствует его самораскрытию.
В процессе потребления какого-либо изделия человек присоединяет овеществленный в нем труд другого человека. Пользуясь вещью, он приобщается к труду ее создателя, в известной мере продолжает, завершает его, придает ему осмысленность. Однако, потребляя вещь, человек не развивает своих собственных способностей, он лишь продляет их, расширяет свои возможности за счет использования труда, ума, таланта, знаний другого человека.
В странах социализма модный процесс не столь интенсивен. Человек чувствует себя творцом, хозяином положения и в общественной жизни, и в своей профессиональной деятельности, и в быту.
Совпадение интересов отдельного человека и коллектива, всего общества порождает уверенность в достижении цели, вызывает высокую социальную активность людей. Ясно видя результат своего труда и труда других людей,
человек ощущает себя не функциональным элементом некоей безличной порабощающей его системы, а деятелем, способным определенным образом направлять ход событий. Активно и разносторонне проявляя себя как личность,
он не имеет истерической потребности гоняться за символами независимости, утверждать свою автономность по отношению к обществу, доказывать свое право на индивидуальность. Поэтому у нас нет той безумной погони за
экстравагантностью, сверхнеобычностью, нет стремления эпатировать чужие вкусы, что характерно для буржуазной моды. Нет и частой, резкой ее смены.
Уверенность человека в завтрашнем дне, в том, что он всегда сможет найти применение своим силам, участвовать в общем созидательном труде, делает потребность выделиться или стать «как все» гораздо менее настоятельной.
Однако и у нас мы сталкиваемся с явлениями моды, близкими к ее буржуазному варианту.
Смене мод подвергаются не только одежда, но и бытовые танцы, массовые песни, обстановка жилища, манеры поведения, хобби, лексикон, увлечения. Существует мода на покупку антиквариата или «рыночного» искусства, на путешествия на север, в «глубинку», на чтение философской или научно-фантастической литературы, на слова «старик» или «поток информации», на «привычку» сидеть на полу, носить бороду, интересоваться церковными службами, готовить экзотические блюда, петь самодеятельные песни под гитару, танцевать шейк, ходить или не ходить в кафе, пить или не пить водку, увлекаться Антониони или хоккеем.
Нужно сказать, что те или иные созданные модой «образы» в их законченном варианте имеют у нас довольно ограниченное, локальное распространение. Однако и в них стремление «сделать себя» довольно очевидно.
Вспомним, как менялась мода в среде столичной молодежи на протяжении последних нескольких лет. В конце 50-х – начале 60-х годов была определенная мода на интерес к искусству, причем в самых «современных» его формах (не стоит говорить лишний раз о том, что часто под «импрессионизмом» и «абстракционизмом» подразумевали совсем не то, что на самом деле означают эти слова, а люди, взахлеб расхваливавшие Евтушенко и Вознесенского, подчас даже не слыхали имен Вийона и Лорки); все стремились приобрести мебель самых «современных, лаконичных, легких, асимметричных форм», украсить квартиру керамикой и коврами с крупным, ярким (опять же «абстрактным») узором. Это повальное увлечение современностью и понимание ее прежде всего как яркости, броскости, стремительности, лаконизма нашли себе своеобразное претворение в женской одежде.
«Модная» девушка того времени откровенна в своем стремлении преподнести себя как яркое ослепительное зрелище. Она красит губы так, что их размер увеличивается чуть ли ни вдвое, подводит глаза, придавая взгляду «таинственность» и «демонизм», покрывает все лицо интенсивным тоном. Контрастные сопоставления объемов (облегающий лиф и широкая юбка) при насыщенном цвете делают ее внешность броской. Кроме того, такой костюм вычленяет, как бы вырезает фигуру из окружающего пространства, так как он достаточно статичен – статична прическа из взбитых и покрытых лаком волос, малоподвижно лицо, скрытое под слоем грима, статичны плотно прилегающий к бюсту лиф и юбка, сделанная из плотной ткани, насаженная на нижнюю жесткую юбку; наконец, сама походка также лишена стремительности – высокий каблук заставляет фиксировать момент устойчивого положения ноги. Такая девушка не очень претендует на то, чтобы выглядеть утонченной, или нежной, или интеллектуальной, но во что бы то ни стало хочет быть «эффектной», хочет поражать, «сшибать с ног». Такая красота – «рекламная», площадная, даже вульгарная – должна не восхищать, но впечатлять и ошеломлять. Эта «потрясающая чувиха», героиня толпы, героиня уличного жаргона «молоток», «железно», «сила», героиня молодежных сборищ с бурными, немного бестолковыми спорами о современном искусстве и яростного рок-н-рол-ла. «Наш стремительный век» – это было тогда так же модно, как теперь «поток информации» или «некоммуникабельность». В ней торжествует стремление к простым, но сильным ощущениям и желание жадно и быстро глотать жизнь, не вдаваясь в тонкости ее вкуса. Я не знаю, откуда пришел этот идеал – может быть, из итальянских фильмов со свежей и ослепительной красотой их героинь, может быть, еще откуда-то, и я не хочу сказать, что тогда все девушки были такими – таких было не больше, чем сейчас, но они хотели казаться такими, и это создавало моду.
Позднее проявилась мода на инженю с полудетской прической, круглым отложным воротничком, с маленьким декольте и наивным взглядом скругленных гримом глаз. Стали больше и чаще говорить о непритязательности, простоте, с усмешкой третировали прошедшую моду – «вамп». «Макияж» стал не таким наглым – появились легкие, светлые, «пастельные» тона (они же преобладали и в одежде), многие вообще отказались от него. Ткани стали более мягкими, силуэт одежды приблизился к фигуре. Однако по контрасту с этой внешностью «скромницы» манера поведения стала еще более развязной. Девчонки наперебой хвастались своим умением курить, пить водку и часто отказывались садиться на стулья, предпочитая пол. Такое сочетание «невинной» наружности и залихватских, чуть ли ни кучерских манер создавало облик «испорченного ребенка», избалованного, пресыщенного и циничного. Этот образ хорошо подкреплялся и постоянно ироническим тоном разговора, его живым, юношеским темпом и полушкольным жаргоном, желанием во что бы то ни стало выглядеть «скептиком». Мода выдавала себя в том, с каким удовольствием и безответственностью, будто разыгрывая роль и наслаждаясь ею, девочки и мальчики «низвергали святыни» и насмехались над тем, чем еще совсем недавно были увлечены сами. Появились один за другим два новых танца, отвечающих духу времени, – твист и шейк, танцы экстатические, почти конвульсивные и абсолютно произвольные, танцы, состоящие из капризно меняющихся, внезапных и гротескных поз, танцы, в которых окончательно утверждался образ новой моды – характер неожиданный и странный, ломкий, раздражительный и импульсивный, следующий не какой-то внутренне определенной линии, а внезапной смене порывов и настроений.
Недавняя мини-мода усиливала этот контраст между инфантильной внешностью и манерами «искушенного в жизни» человека – детские пропорции фигур и детские линии одежды: мини-юбки у девушек, длинные волосы и цветастые рубашки у парней, все та же сигарета во рту, тот же шейк и разухабистые песни под гитару.
Нынешняя мода ориентируется в основном на взрослую «интеллектуалку». Длинное платье из мягких натуральных тканей подчеркивает ее зрелость. Эта мода требует от женщины гладкой прически, открывающей лоб, спокойного, размеренного шага и сдержанных манер, требует безукоризненно четких линий и абсолютной продуманности элегантного туалета; она требует использования в нем если не подлинных старинных вещей, то умелой подделки или стилизации – доказательства определенной культуры и претензий на эстетство их обладательницы. Эта же мода вводит в наш дом антиквариат, иконы и свечи, старинную мебель, она же заставляет людей, равнодушных к искусству, совершать путешествия в Кижи или Суздаль, заниматься коллекционированием фарфора или лубков, хвалить Пушкина и Антониони, ходить на концерты клавесинной музыки.
Не так давно в Москве работала выставка французских художников-импрессионистов. Огромные очереди выстраивались у входа в Музей изобразительных искусств. Казалось бы – отрадно. Интерес к искусству вызывает у нас уважение. Но вот что любопытно. В соседнем доме одновременно работала чудесная выставка западноевропейского рисунка XV–XX веков. Залы ее пустовали. Отстояв два часа в очереди и наспех посмотрев картины через головы выстроившихся перед ними в пять рядов посетителей, люди шли домой, даже не обращая внимания на растянутый прямо перед их глазами плакат другой выставки. Чем руководствовались они? Интересом к искусству или модным словом «импрессионизм»?
Целый ряд факторов, характерных для современности, стимулирует специфические проявления моды и в нашем обществе.
Человек реализует себя не только в продуктах своего труда, не только в своей общественно-полезной деятельности, но и постоянно, ежесекундно в процессе своего существования. Если прежде при отсутствии подлинного интереса к человеческой индивидуальности ценностью обладали лишь те формы активности, в которых человек целенаправленно удовлетворял определенную общественную потребность, теперь, в результате острого, пристального внимания к личности, такой ценностью стали и очень частные, непосредственные проявления индивида, детали, подробности его поведения.
Меня восхищает подвиг, совершенный космонавтом. Но мой интерес к этому деянию не исчерпывается знакомством с программой полета и техническим оснащением корабля – мне хочется узнать человека, который впервые вышел в космос, совершил стыковку или облетел вокруг Луны. С жадным любопытством читаю в газетах о его увлечениях, наблюдаю его на экране телевизора во время интервью или пресс-конференции – вот его улыбка, жест руки, взгляд. Мне не безразлично, как одет актер, которого я люблю, как он шутит, как разговаривает, в какой позе сидит. Вот идет интервью с француженкой – я впервые вижу ее на экране и не знаю, что она за человек и чем занимается, но мне нравится ее облик – она в пальто и без шляпы, воротник поднят, короткая стрижка, ступает легко и осторожно, засунув руки в карманы и чуть подняв плечи, а жест стремительный и напористый, речь отрывистая, реакция мгновенная.
Обаяние личности привлекает к себе внимание, вызывает желание подражать. Но это подражание и в нашей моде носит чисто внешний характер. Ее сфера – это сфера очень частных характеристик и подробностей поведения: одежда, походка, манера говорить, предпочтение тех или иных вещей – все то, что формирует «внешний образ человека.
Безусловно, мода как потребительство существует и в нашем обществе. Характерное для социализма как переходной формы неравенство в распределении дает основание для существования потребительской психологии. Она особенно расцветает среди людей, стремящихся утвердить себя не через полезную деятельность, а более легким и чисто внешним способом.
Один из американских социологов назвал своих вечно занятых погоней за модой соотечественников людьми «старательными и запуганными». Жалкая, убогая суетность буржуа характеризуется этими словами едко и точно. Эти «крысиные бега» смешны. И не менее смешна наша «модница», растерянно и бестолково шныряющая в поисках заграничных тряпок. Даже достигнув наконец идеала моды, она далеко стоит от идеала элегантности. Одежда выглядит на человеке красиво только тогда, когда он носит ее непринужденно, не замечает на себе. А «модница», превратившая себя в выставку вещей, обеспокоенно ловящая взгляды прохожих, являет собой унылое зрелище. Она не носит, а несет драповое «макси» – пальто и широкополую шляпу, и надменный вид ясно говорит о том, что ее чувство собственного достоинства находится в прямой зависимости от того, что на ней надето. Стоит ли так низко расценивать себя? Что принуждает этих людей быть рабами моды?
Ведь советский человек не рискует потерять свой «статус» только из-за того, что он одет в пиджак, а не в свитер, ездит на велосипеде, а не на автомобиле и читает не Сартра, а Шукшина. И лишь в довольно узкой и, право же, мало достойной уважения группе он будет выше «котироваться», если отпустит себе длинные волосы или начнет ошарашивать своих собеседников модными «учеными» словами.
Конечно, мода как постоянная перемена во вкусах не может не существовать и в нашем обществе.
Наше время последовательно уничтожает запреты и обязательные предписания, почти любой тезис быстро подвергается сомнению, а вслед за тем и отрицанию, расширяются возможности выбора для каждого, в течение человеческой жизни, жизни одного поколения, происходит столько изменений в обществе, культуре, объеме и качестве научных знаний, так стремительно переделывает, перекраивает материальный мир человека техника, что у него почти не остается спасительного ориентира – «так было и так будет». В этих условиях просто невозможна стабильность вкусов и привычек, а многосторонность и частота контактов, широта и быстрота распространения информации обусловливают всеобщность увлечений. Известный стандарт в одежде неизбежен уже и в силу ее массового производства.
Но значит ли это, что содержание социалистической моды должно быть тем же, что и в буржуазном обществе.
Человек у нас свободен. Он не подвержен действию законов конкурентной борьбы всех против всех. Мы умеем ценить своеобразие его индивидуальности. Поэтому в принципе у нашего соотечественника нет необходимости постоянно разыгрывать чужие роли или делать свои достоинства объективом крикливой рекламы.
Пусть мода в одежде будет меняться. Перемены радуют нас, освежают и обостряют наше восприятие формы. Глаз получает удовольствие от хорошо выполненной, решенной в новых пропорциях и новом колорите вещи. Но пусть вещи будут нашими рабами, а не мы их. Их удел – служить нам, правдиво отражать нашу жизнь. Право же, она достаточно хороша и интересна, и ее не стоит прятать за фальшивой и претенциозной декорацией.
В. А. Крючкова. Мода как форма потребления. Мода: за и против. М.: «Искусство», 1973. С. 235–251.