Детская одежда и отношение к детям в США в XIX веке

К. Калверт

     В течение всего XIX века матери продолжали одевать своих малышей в длинные детские платьица, которые стали широко использоваться с 1770-х годов. Младенцы носили фланелевую повязку на животе, защищающую пупок и поддерживающую спину (последнее, что осталось от пеленок), марлевое исподнее, подгузники, длинную фланелевую или хлопковую юбку и платье. Крестильная рубашка была особой и наиболее сложной одеждой младенца, но при этом очень походила на его повседневную одежду. Детские платья обычно были длиной от 70 до 140 сантиметров, а некоторые достигали почти двух метров, ниспадая с рук того, кто держал ребенка, и доставая чуть ли не до полу (илл. 1)¹.

     Илл. 1. А. Р. и Кеннет Лоуренс. Фотография Янкерса, Нью-Йорк, 1893. Коллекция Карин Калверт.

Длинное платьице согревало ребенка, но мальчиков и девочек так одевали не только из соображений удобства. В обществе, которое начинало все больше любить маленьких детей, длинное платье придавало малышу представительность, значимость и привлекательность. Уже получая удовольствие от младенцев, викторианское общество все еще предпочитало изменять их облик: делать их величавыми и «высокими». Детские платьица практически всегда были белыми, что предполагало, во-первых, что у ребенка их было много, и, во-вторых, что родители могли нанять прачку, чтобы детское белье всегда содержалось в чистоте.
     Родители не делали ничего, чтобы с помощью покроя или цвета одежды как-то визуально обозначить пол своего младенца. Строгое следование цветовой гамме, соответствовавшей каждому полу, появилось только накануне Второй мировой войны. Дети в XIX веке носили преимущественно белую или выбеленную одежду и лишь в некоторых случаях мать выбирала другие цвета. Двенадцатилетняя Элиза Риджли из Балтимора сообщала в 1841 году, что ее мать купила новорожденной Юлии-Марии чепчик, выкрашенный в голубой цвет, и собиралась купить еще два – желтый и розовый. После некоторых колебаний миссис Риджли «выбрала желтый, а розовый отправила обратно». В 1853 году миссис Мэррифелд советовала не одевать детей, начинающих ходить, в желтое и сиреневое, поскольку, по ее мнению, маленькие дети выглядят наилучшим образом в небесно-голубом, розовом и светло-зеленом. Форрест Рид рассказывал, что в начале 1880-х годов, когда ему было около четырех или пяти лет, он носил матросские костюмчики голубого, коричневого, белого и розового цветов². Викторианское общество видело в маленьких детях лишь малышей и не считало нужным разделять их на мальчиков и девочек.
     В июне 1860 году Кэролайн Ричардс, девочка одиннадцати лет, жившая в штате Нью-Йорк, написала в своем дневнике, что ее с сестрой пригласили навестить соседского ребенка. Кэролайн особенно хотелось пойти и подержать на руках маленькую девочку, «поносить ее по комнате». Прежде чем молодая мать разрешила Кэролайн взять ребенка, она «спросила нас, нет ли на нашей одежде каких-либо заколок и булавок. Она сказала, что заставляет няньку каждое утро зашивать одетую на ребенка одежду, чтобы точно знать, отчего ребенок плачет – оттого ли, что у него что-то болит, или оттого, что в него вонзилась булавка»³. К середине XIX столетия матери все больше заботились об удобстве и хорошем настроении своих детей и верили, что даже самые маленькие испытывают чувство боли, страха и подавленности. Многие матери отказались от булавок, скреплявших одежду младенцев, и перешли к использованию завязок. Тем не менее подушечки для булавок с надписью «Добро пожаловать, маленький незнакомец», сделанной из острых булавок, оставались обычным подарком новорожденному в самом начале XIX века. Только в конце столетия, к большой радости матерей, вошли в употребление безопасные булавки.
     Родители викторианской эпохи меньше настаивали на холодных ваннах и легких одеялах для своих детей. Специалисты по уходу за детьми советовали купать младенцев в теплой воде и поддерживать температуру в детской около 68 градусов по Фаренгейту (20 градусов по Цельсию) по крайней мере в первые три месяца жизни младенца. Затем температура могла быть понижена до 55 градусов по Фаренгейту (13 по Цельсию) без всякого вреда для ребенка. Однако боязнь перегреть малыша по-прежнему была сильнее, чем боязнь его переохладить. От спанья в слишком теплом помещении ребенок «делается бледным, теряет аппетит, проявляет раздражительность, его часто тошнит, он теряет вес и быстро простужается», – предупреждал один из врачей⁴. При этом другой специалист по детскому воспитанию указывал, что «перемены нижнего детского белья дважды в неделю может быть вполне достаточно. Большинство детей переодевают слишком часто. Новая рубашка не скоро делается такой же теплой и сухой, как старая, и в результате возникают простуды». В подтверждение своего мнения он выдвигал следующий аргумент: «Дровосеки изнашивают новую толстую шерстяную рубаху, не стирая ее, и отличаются отменным здоровьем»⁵. При таких противоречивых рекомендациях молодые матери вынуждены были самостоятельно решать, как одновременно обеспечить детям комфорт (то есть тепло) и здоровую среду (то есть прохладу).
     Матери обычно одевали младенцев 6-9 месяцев в короткие рубахи, когда «их начинали учить пользоваться своими ногами и руками и когда... длинные одежды начинали стеснять, сколь бы элегантными они ни были»⁶. Короткие рубахи достигали лодыжек и давали детям некоторую свободу движений. Малыши носили такие платья лет до трех, после чего их облачали в иной тип одежды – платьица и панталоны.
     В начале 1840-х годов Джозеф и Анна Реймонд позировали неизвестному художнику. На портрете оба ребенка держат игрушки. Оба – с коротко постриженными прямыми волосами, в кафтанчиках до колен с модными рукавами-буфами и белыми хлопковыми штанами до лодыжек. Наши современники считают, что малышей от более взрослых детей отличает только особый костюм, но для американцев 1830-1840-х годов именно отличия в костюме были значимы и являлись предметом дискуссий.
     Новый костюм с платьицем в половину длины и панталонами, который появился в Америке в 1830-е годы, сначала носили дети, приезжавшие из Европы. Как стиль, распространенный в Лондоне и Париже, он был постепенно воспринят и здесь, хотя зачастую с неохотой. Родители без колебаний одевали своих юных сыновей в костюмы нового фасона, поскольку мальчики носили детские сюртуки того или иного покроя уже очень давно, а длинные штаны – более полувека. Новая мода просто совместила два типа обычной мальчиковой одежды. Матери-модницы предпочитали новое платье старому костюму «скелет», который в их глазах теперь превращал «маленького мальчика в подобие обезьяны, играющей в костюмчике на шарманке». Чарльз Диккенс описывал костюм-скелет как прямой синий чехол, в который втискивали маленьких мальчиков, сковывая их движения. Очевидно, что новое в одежде одного поколения следующему кажется нелепым. К 1830-м годам «самой красивой и в то же время самой удобной одеждой... для мальчиков от двух до пяти лет является свободная туника, прихваченная поясом, поверх льняных “панталон”, как их удачно называют юные джентльмены»⁷.
     Для девочек ситуация была совершенно иной. Они, конечно, всегда носили юбки, но им никогда не разрешалось использовать никакие элементы мужской одежды. В то время как для нас беленькие ножки в панталончиках с кружевами, выглядывающих из-под детской юбки, представляются чем-то очень женственным, в 1840-е годы они воспринимались исключительно как брюки. И мужчины, и женщины носили кружева, но только мужчины носили штаны. Использование любой неоднозначной одежды было мужской прерогативой. Вплоть до середины XIX века это правило было абсолютным, но новый костюм уничтожил его.
     Девочки, которых одели как мальчиков, – в короткую курточку и брюки, – когда этот стиль был привезен из Европы, встретились с суровым осуждением. В 1824 году Сара Хатчинсон писала, узнав, что ее племянница носит под юбкой брюки: «Мне было неприятно узнать, что наша дорогая Золотко одета в бриджи – существует мнение, что лучше бы женщины этого не делали»⁸. Из спокойного далека 1850-х годов Сара Хейл, редактор Godey’s Lady’s Magazine, вспоминала, что ничто не «повлияло столь серьезно на чувства людей обоего пола, как впервые употребленные в одежде дам панталоны, которые проникали к нам медленно и осторожно начиная с 1830-х годов». Она вспоминала, что первой девушкой, «которая имела дерзость появиться за границей» в панталонах, была дочь британского офицера. Такое смелое поведение шокировало многих американцев, увидевших ее. «Часто в высших кругах можно было услышать мнение, – вспоминала Хейл, – что, когда женщина надевает мужскую одежду, это оскорбляет Господа». Однако желание идти в ногу с европейской модой оказалось сильнее, чем страх пойти наперекор общественному мнению. «Мода, – продолжает Хейл, – сначала проявилась в одежде детей, пока не стала привычной для глаз, а затем дамы постепенно, шаг за шагом, тоже стали ей следовать»⁹. К 1850 году такой костюм стал обычным и общепринятым. Панталоны должны были быть белого цвета, а платье – заканчиваться чуть ниже колен. В таком виде учителя разрешали посещение школы. В 1849 году десятилетняя Кэтрин Хейвенз из Нью-Йорка жаловалась в своем дневнике, что ее мачеха «заставила носить нанковые (из небеленого льняного полотна. – К. К.) панталоны, и, когда она играла на школьном дворе, мальчишки дразнили ее и называли рыженогой, и она была очень несчастна». «Это очень прискорбный случай», – заключает свой рассказ Кэтрин¹⁰.
     Главным возражением против того, чтобы девушки носили панталоны, было опасение, что они начнут вести себя как мужчины и пользоваться их прерогативами. Девушка в штанах, говорили недовольные, быстро потеряет скромность и станет такой же грубой и дикой, как и любой мальчишка. Когда «девочка-сорванец» повзрослеет, культура и тонкий вкус покинут американский дом. В какой-то степени этот довод был справедлив. Раньше девочки не носили белья под многочисленными юбками, а сейчас, надев панталоны, действительно могли участвовать в шумных играх, прыгать, залезать на деревья или играть в пятнашки без всякого стеснения. Примечательно, что девочки присвоили себе скакалку, традиционную игрушку мальчиков, как раз в то время, когда в жизнь входило использование панталон¹¹. Как только девочки начинали во что-то играть, мальчики тотчас эту игру забрасывали.
     Американцы вскоре стали называть детские штаны «панталонами», то есть так же, как они называли длинные брюки, которые мужчины начали носить в 1820-1830-е годы. В 1830-е годы, когда этот стиль был еще новым, девочкам укоротили платьица на несколько сантиметров, так что панталоны слегка виднелись из-под подола. Это вскоре стало общепринятым, однако юбки девочек еще укоротились и к 1840-м годам достигали лишь колен. В это время мальчики и девочки были одеты весьма похоже. В целом во второй половине XIX столетия длина юбок не менялась, а панталоны обшивались оборками и укорачивались до тех пор, пока не достигли колена и не исчезли под юбкой. Скрытые, они стали интимным предметом и превратились в белье. Схожие с птичьей клеткой соединения обручей, которые поддерживали модные юбки 1850-х годов, сделали панталоны необходимой деталью одежды женщин всех возрастов. Благодаря этим нижним штанам женские ноги не оказывались на виду из-за непослушных движений каркаса.
     Теперь женщины носили панталоны беспрепятственно, а девочки к тому времени носили их уже два десятка лет. Женщины всего-навсего приспособили (или просто продолжали носить) одежду своего детства. Сейчас все это выглядит вполне обычно, но на самом деле то, что произошло, было революционным. И в 1650-е, и в 1750-е годы все члены семьи, за исключением взрослых и подростков мужского пола, носили юбки. В 1850-е годы все члены семьи, кроме младенцев, носили брюки. Брючный тип одежды более не являлся привилегией. Штаны все еще имели символическое социальное значение (отсюда сопротивление тому, чтобы их надевали маленькие девочки) и только для мужчин они были основной части костюма. Однако сочетание платья и панталон, которое стали носить женщины и дети, дает возможность предположить, что их подчиненное по отношению к мужчинам положение смягчалось чувством собственной значимости в рамках семьи. Мальчики и девочки 3-7 лет теперь одевались одинаково. Одеждой и тех и других были укороченные платьица и панталоны длиной по щиколотку, с простой подшивкой, зубчиками или кружевом. Простые или нарядные короткие верхние платьица надевались на детей обоих полов; мальчики и девочки носили одежду в одинаковой цветовой гамме, с одинаковой отделкой и завязками, с коралловым ожерельем и булавками. Найти какие-либо различия было весьма затруднительно.
     Прически еще более сблизили облик мальчиков и девочек. Анна и Джозеф, как и многие другие их современники, носили волосы подстриженными чуть выше ушей, в стиле, который назывался «а-ля Брут» или «а-ля Тит». В 1835 весьма авторитетная в области ухода за детьми и воспитания писательница Лидия Чайльд советовала, чтобы родители «коротко стригли детей лет до 10-11, тогда волосы ребенка станут красивыми и здоровыми»¹².

     Илл. 2. Ребекка Ранк Смит и Хелен Роджерс Смит. Фотография. Филадельфия, ок. 1885. Коллекция Карин Калверт.

Этот стиль все еще был в ходу в конце XIX столетия, когда Ребекка и Хелен Смит, две девочки из Пенсильвании, позировали фотографу (илл. 2). Мечтая о модной прическе, девочки иногда сами брались за дело.
     Шестнадцатилетняя Кэролайн Ричардс записала в своем дневнике в 1859 году, что «сейчас модно, чтобы девочки сами стригли себе волосы и завивали их. Анна и я постригли свои, а Бесси Сеймур сегодня попросила меня постричь и завить ее прекрасные волосы»¹³. Некоторые родители предпочитали, чтобы волосы их детей были длинными и завитыми. В августе 1859 года Godey’s Lady’s Magazine поместил изображение маленького мальчика с голубой лентой в светлых кудрях, одетого в туникообразный костюм с модным жакетом и юбкой, нарядно отделанную блузку и панталоны с поясом (илл. 3). Тридцать лет спустя маленький Поль Мерлин Корнелиус позировал перед фотографом в короткой юбке, большой соломенной шляпе и с длинными кудрями, прихваченными широкой лентой с бантом (илл. 4).
     Идеальным мальчиком этого возраста являлся герой книги Фрэнсис Ходжсон Бернетт «Маленький лорд Фаунтлерой». Особенно нравившийся матерям, он был необыкновенно «красивым и благородным мальчиком» – «гибкий, крепкий, стройный, с открытым лицом», в его глазах «не было ни робости, ни печали» (илл. 5)¹⁴.

                 Илл. 3. Одежда для мальчика. Godey’s Lady’s Magazine, август 1859. Коллекция Карин Калверт.

Седрик, маленький лорд, о котором идет речь, впервые появился на страницах журнала St. Nicholas («Святой Николай») в 1886 году. Вскоре само имя Седрик, введенное в литературу еще Вальтером Скоттом для одного из персонажей «Айвенго», стало популярным среди мальчиков, родившихся в конце XIX столетия. Седрик, герой книги Бернетт, с длинными белокурыми волосами, изящными руками и ногами и красивой фигурой, стал результатом удачной генетической комбинации. Его мать была благочестивой женщиной из американского среднего сословия, она приучала своего сына к скромности, трудолюбию и идеям равенства, свойственным республиканскому устройству заокеанской страны. Отец – младший сын английского лорда – передал Седрику аристократические доблести: учтивость и нетерпимость к несправедливости, честность и смелость. В результате маленький Седди стал любимцем всех американских матерей и совершенно покорил их сердца. По его образцу они стремились сделать из непослушных волос своих сыновей длинные кудри и одеть мальчиков в бархатный костюмчик с кружевным «вандейковским» воротником. Когда в 1893 году юный Кеннет Лоуренс вместе со своим младшим братом позировал фотографу, он носил типичный костюмчик «а-ля Фаунтлерой», хотя ему все же удалось избежать длинных кудрей (илл. 1). Для многих маленьких мальчиков первая стрижка волос стала такой же важной частью превращения во взрослого, как и первая пара брюк.
     Ребенок в юбке до колен, белых панталонах и коралловом ожерелье, с длинными волосами или короткой стрижкой мог оказаться как мальчиком, так и девочкой. Иллюстрация из декабрьского номера Godey’s Lady’s Magazine за 1860 год, изображающая мальчика и девочку в одинаковых кудряшках, модных платьицах и панталонах, совершенно очевидно стирает их половые различия и подчеркивает нежный возраст обоих (илл. 6).

    Илл. 4. Пол Мерлин Корнелиус. Фотография. Ридинг, Пенсильвания, ок. 1900. Коллекция Карин Калверт.

Существовали, конечно, некоторые знаки различия: мальчики иногда носили юбки с бретелями, девочкам чаще делали пробор посередине головы, а мальчикам – сбоку, или они носили завитой чуб, но каких-либо четких правил здесь не существовало. Встречались девочки с очень короткими волосами, в высоких ботинках и простой одежде и мальчики с длинными кудрями, в приталенных платьях и тапочках из тонкой кожи. Ленты, банты, как розовые, так и голубые, оборки, передники, ботинки, штаны – все это в равной мере могло использоваться в обиходе мальчиков и девочек. Мальчики не были одеты как девочки, а девочки – как мальчики. Комбинация из элементов женской и мужской одежды намеренно создавала одежду именно для детей и намеренно не учитывала пол ребенка.
     Сочетая в одежде для маленьких детей женские и мужские компоненты, родители создавали образ, который соответствовал концепции детства как особого периода развития в жизни человека. В то же время они отрицали (или маскировали) половые различия между мальчиками и девочками или, говоря еще точнее, считали, что такие различия не соответствуют столь юному возрасту. Доктор Струве объяснял в «Домашнем обучении детей», что маленьких деток не одевают в соответствии с их полом, поскольку «внимание ребенка может быть привлечено к различию полов, и это обстоятельство способно лишить ребенка невинности и счастливого неведения, свойственных ранним годам жизни»¹⁵. Новый бесполый детский костюм стал популярным не только потому, что оставлял детей в неведении относительно половых различий, но и потому, что создавал образ невинного ребенка, который умилял и успокаивал родителей.
     Широко распространенной в популярной и научной литературе XIX века была тема двойственности человеческой натуры – вера в то, что человек может быть одновременно и плохим, и хорошим, а также в то, что одно может скрываться под другим. В популярной художественной литературе того времени авторы подтверждали теорию, согласно которой один и тот же человек способен вмещать в своем характере черты Джекила и Хайда, либо темные стороны души Дориана Грея или молодого Гудмена Брауна, или что мужчина, как Пер Гюнт или Хитклиф, движим своими внутренними импульсивными силами, которые не понимает и не всегда может контролировать¹⁶. Увлечение противоречивостью и сложностью человеческой натуры и ее склонностью к действиям, кажущимся иррациональными, весьма сдерживало оптимизм предыдущего столетия по отношению к человеку и его рациональной способности совершенствоваться. Образы, созданные Робертом Льюисом Стивенсоном, Оскаром Уайльдом, Натаниелом Готорном, Генриком Ибсеном и Эмили Бронте, привлекли всеобщее внимание к тому, что в глубинах человеческой души существует темный страх.
     В XIX веке многие родители считали, что их дети, как и все другие человеческие существа, являют собой сложное сочетание добрых и злых начал.

     Илл. 5. Маленький лорд Фаунтлерой. Иллюстрация из журнала St. Nicholas, июль 1886. Коллекция Карин Калверт.

Возможно, благодаря эмоциональному отношению к детям существовала тенденция преувеличивать двойственность детского характера, рассматривать детей как ангелов, внутри которых скрываются ростки зла и испорченности. Взрослые, таким образом, видели жизненно важную родительскую задачу в том, чтобы защитить добро в своих детях, а также контролировать и подавлять потенциально содержащееся в них зло. Дети рождаются с доброй душой, задача родителей – сохранить ее. Когда дети воспринимались как существа невинные, но легко теряющие свою невинность, эта непорочность придавала им очарование, а противоречивая неоднозначность возбуждала интерес. Такое сложное сочетание и его разнонаправленность сделали детей и детство более интересными для американского общества XIX столетия, чего практически не было в прошлом. Родителей викторианской эпохи очень заботила сложность натуры собственных детей.
     В первой половине XIX столетия обнаружилось значительное расхождение между церковным и светским отношением к детям. Многие влиятельные теологи и авторы этого периода более не рассматривали детей как существ, отягченных первородным грехом, но относились к детскому состоянию как к чистому и невинному Божьему дару¹⁷. Популярная теология, представленная во все возраставшем количестве журналов и других периодических изданий, наделяла маленьких детей высокой духовностью. Объяснялось, что дети приходят в этот мир невинными, и святость небес все еще пребывает на них. «Именно в детстве, – объяснял в 1832 году один из авторов Godey’s Lady’s Magazine, – содержится святая простота, прекрасная доверчивость, какая-то святость, которую трудно созерцать без благоговения, приближаясь к этим небесным созданиям». Будучи небесными созданиями, младенцы несли в мир божественный свет. «Печать божественной природы свежа, как это и должно быть, в младенческой натуре – свежа и не замутнена контактом с реальным миром»¹⁸. Младенцы являлись, по сути, спустившимися в мир ангелами, которые, если умирали в младенчестве, просто возвращались в свое обычное состояние.
     Если в центре внимания мыслителей XVIII столетия находилось естественное биологическое развитие ребенка, то романтизм XIX века усматривал в детях особую духовность.

     Илл. 6. Прогулочная одежда для мальчика и девочки. Godey’s Lady’s Magazine, декабрь 1860. Коллекция Карин Калверт.

Уильям Вордсворт в произведении «Ода: Откровение бессмертия в воспоминаниях раннего детства» лучше всех выразил классическое романтическое понимание божественной сущности младенцев: рождение – всего лишь сон и забвение, в течение жизни мы удаляемся от Бога¹⁹. Взросление теперь считалось регрессом, поскольку в процессе мирского существования душа человека грубеет. Ралф Уолдо Эмерсон утверждал, что соединение Бога с каждым человеком происходит через природу и отражается единственно только в глазах человека, в то время как у ребенка оно сияет и в глазах, и в сердце²⁰. Таким образом, чистота детских сердец дает детям возможность понимать то, чего взрослый человек постичь уже не в силах. Пожалуй, наибольшая вера в божественность детей была присуща Бронсону Олкоту, который вел разговоры об Иисусе с младшими учениками своей школы, веря в то, что если они поймут истину Иисуса, значит, христианская вера является действительно правильной²¹.
     Это состояние, близкое к совершенству и присущее детству, не только отличало детей от взрослых, но и возвышало их над последними, поскольку взрослые с неизбежностью оказывались испорчены соприкосновением с миром. Концепция абсолютного прогресса человеческого развития, выдвинутая в XVIII веке, была перевернута с ног на голову. Кульминационный момент жизни теперь приходился на окруженное ореолом святости детство, а затем линия жизни непрерывно катилась под уклон, ибо взрослый, погруженный в ежедневную суету, неизбежно шел на компромиссы с совестью и подвергался моральному разложению. Зрелость и мудрость были менее желательны, чем невинность и детская радость. Американский художник Томас Коул очень четко представил новую концепцию возрастов человеческой жизни в серии картин, написанных в 1840 году и названных «Жизненный путь». На четырех полотнах Коул изобразил жизнь как путешествие в маленькой, утлой лодке. В детстве ангел-хранитель ведет лодку по мирно текущей воде среди цветущих весенних лугов, а ребенок наслаждается красотой и простотой жизни и тем, что он защищен высшими силами. Юноша, плывущий по более широкой реке, сам правит лодкой, а ангел-хранитель наблюдает за ним с берега. Взрослый мужчина противостоит штормам и вихрям ветров без всякой видимой высшей помощи. Наконец, затерянный в темном море старик снова на что-то надеется, поскольку ему опять является ангел-хранитель. Эта сентиментальная серия картин нашла живой отклик у американской публики. Она очень успешно распродавалась в течение многих лет²². Как изобразил Коул и как в то верили многие другие, детство представляло собой лучшее, счастливейшее, чистое время человеческой жизни. Что бы ни случилось потом, все же в начале пути было замечательное время надежд. Один анонимный поэт 1840-х годов находил утешение в мысли, что, когда «его долгий путь подойдет к концу», он снова сможет жить «в волшебном царстве, в своем детстве»²³.
     Если веком ранее считалось, что взросление ребенка является прогрессом, а дорога к спасению души преодолевается зрелым умом, который может осмыслить теологические премудрости, то викторианские родители, напротив, верили в то, что их дети родились в состоянии святости, из которого сами они давно вышли. Наградой взрослым за стойкость и добродетельность являлось повторное обретение самого себя через возвращение в собственное детство. Состояние взрослости теперь содержало в себе новое, беспокойное ощущение утраты.
     К 1830-м годам взрослые стали воспринимать детей как милых, веселых и очаровательных²⁴. Результатом новой концепции радостного детства явилось предположение, что детям не свойственны душевная боль и грусть. Как отмечал один из отцов, говоря о «горящих глазах» и «счастливых лицах» своих детей, «кажется, ничто не отягощает их жизнерадостного настроения; на них могут падать многие несчастья, но остающийся след неглубок»²⁵. Детство, как часто указывалось, осталось единственным состоянием человека, в котором все еще возможно посещать сады Эдема, куда грех и скорбь не могут проникнуть. Ирония заключалась в том, что в библейском раю не было никаких детей – деторождение как раз и возникло вследствие адских козней²⁶.
     Родители наслаждались новым чувством ностальгии по утраченному детству, невинности, простоте и радости детских лет. Действительно, чувство утраты охватило Америку XIX столетия; это было одновременно чувство личной потери своего счастливого прошлого и коллективной потери юности своей страны, когда жизнь казалась более простой и более героической. Первый прославленный американский писатель Вашингтон Ирвинг часто возвращался к теме утраченного рая, но, возможно, наиболее прочувствованно он это сделал в 1809 году в «Истории Нью-Йорка», написанной от лица Дидриха Никербокера: «Счастлив был бы Новый Амстердам, если бы он мог оставаться в состоянии благословенной невинности и святой простоты, но, увы! Дни детства слишком прекрасны, чтобы продолжаться долго! Города как люди, вырастают в свое время и погружаются в суматоху, в заботы и мелочность жизни. Пусть никто не поздравляет себя с тем, что ребенок вырос и стал важным и значимым – пусть его собственный жизненный путь покажет ему свои опасности, а эта замечательная маленькая история Манны-хаты убедит его в трудностях жизненного пути других людей»²⁷. Радость родителей при виде детских игр сдерживалась сознанием того, что детство слишком коротко, а мир опасен.
     Викторианские родители были окружены различными напоминаниями о неповторимости детства. Писатели XIX столетия без устали рассказывали об идеальном детстве, показывая невинную природу через ужасные невзгоды. Такие дети, как Оливер Твист и Маленькая Ева, являлись воплощением невинности и очарования²⁸. Образы детей представляли собой яркие примеры человечности, и из этого следовало, что взрослые могут учиться у детей и что присутствие детей в доме полезно. Как спрашивал один из корреспондентов Godey’s Lady’s Magazine, «кто из нас не может... не склониться для того, чтобы получить урок и укор от маленького ребенка? Кто из нас, в сравнении с их божественной простотой, не покраснеет от своей ничтожности, уязвимости, тупости?»²⁹ Взрослые теперь страдали от ощущения собственной «ничтожности» и «уязвимости» и нуждались в уроках собственного детства. Родителям твердили, что вдохновение они могут искать в своих детях. «Говорят, – отмечал автор другой статьи в Godey’s Lady’s Magazine, – что мужчины по сравнению с женщинами мало чем отличаются от дикарей. Настолько же справедливо и то, что и мужчины, и женщины – грубые и эгоистичные существа по сравнению с детьми, которые очищают и смягчают лучшие чувства родительских сердец»³⁰. Сотни книг, журналов, газет и изданий обществ трезвости содержали рассказы о том, как взрослый человек был спасен встречей с ребенком или примером невинного ребенка; в их числе «Десять ночей в пивной» Тимоти Артура, «Старомодная девушка» Луизы Олкот и «Маленький лорд Фаунтлерой» Фрэнсис Ходжсон Бернетт. Невинные дети, такие как Маленькая Ева, Кэрол Берд или Бет из «Маленьких женщин», были слишком прекрасны для этой грешной земли и преподали взрослым свой самый мучительный урок на смертном одре, возвращаясь в ангельское состояние. Подобный сюжет стал столь типичным в детской прозе, что если героя представляли читателю как «наш малыш Вилли», то это было равносильно смертному приговору. Одна из авторов детских историй, Кейт Дуглас Уиггин, которая сама описала картинную смерть десятилетней героини своего романа «Рождественская птица Кэрол», называла популярных писателей своей юности «литературными Иродами, которые приговаривали к смерти всех малых детей вокруг»³¹. Литература XIX века изобиловала ангелоподобными детьми, чьи краткие и невинные жизни оставались постоянным источником вдохновения для взрослых. Были и столь совершенные дети, что они не порывали своей связи с раем и в действительности никогда и не могли жить на земле, – вероятно, утешительный факт для многих родителей, потерявших своих младенцев.
     Особенно яркий литературный пример воздействия на взрослого со стороны невинного дитяти появился в 1848 году в коротком рассказе Роуз Эшли о девочке, страдавшей сильной умственной отсталостью. Ее мать пыталась хоть чему-то обучить ребенка, но безуспешно: девочка оставалась абсолютно равнодушной ко всему, что ее окружало. После смерти матери девушка вышла замуж за двоюродного брата, ставшего ее опекуном. (Представляется, что автор уверен в отсутствии каких-либо этических проблем, связанных с браком, заключенным без формального согласия невесты.) Через год она родила дочь и под влиянием материнства внезапно превратилась в мудрую и очаровательную жену и мать. Она стала совершенно нормальной и «вспомнила» все уроки своей матери, которые та ей пыталась преподать много лет назад. Внезапно она начала хорошо писать, рисовать, играть на арфе, вышивать и управляться по хозяйству, причем делала все это, ни у кого не учась. Когда ее маленькая дочка трагически умерла в возрасте пяти лет, мать моментально впала в состояние идиотизма и умерла через год³². В эту историю включено многое, подводящее к мысли о том, что женщине необходимо рожать детей, для того чтобы полностью реализовать свои способности, и что дети – настоящие волшебники, приносящие свет и спокойствие в любой дом.
     Лишь несколько рассказов изображали такую разительную перемену, многие же другие поддерживали идею о том, что взрослые, особенно женщины, значительно выигрывают от присутствия в их жизни маленького ребенка. Любовь к малышам являлась «любовью, необходимой для нормального женского развития, как солнце и дождь необходимы для красоты и силы цветов»³³. Дав матери возможность самозабвенно приносить помощь и выражать преданность и поклонение, показывая примеры очарования и чистоты, дети стали для родителей благословением Божьим. Апофеоз ребенка-учителя, ребенка-спасителя (отца он спасал от пьянства или эгоизма, мать – от бессмысленности существования, а дом – от пустоты) оставлял мало места для того, чтобы увидеть в детях естественно присущий им эгоизм и незрелость. Образ херувима, направляющего своих родителей, не всегда соответствовал реальным детям. <...>
     Предпочитая костюм, созданный специально для детей вообще, а не отдельно для мальчиков и для девочек, родители пестовали образ «бесполого» детства, который гармонировал с образом невинности и чистоты, свойственных детству. Укороченные платьица и панталончики, конечно, мало способствовали тому, чтоб увести детей от знания о существовании двух различных полов – мужского и женского: каждый малыш, наблюдая за женщинами в кринолинах и мужчинами в длинных брюках и цилиндрах, знал, что на свете имеются два пола, которые достаточно легко различимы. То, что новый стиль одежды действительно внес в жизнь, так это соответствие зрительного образа ребенка тем ожиданиям, которые возлагало на него общество. Родители хотели, чтобы их дети выглядели по-детски, то есть отличным от взрослых образом. Они хотели, чтобы внешний облик их сыновей и дочерей соответствовал вере взрослых в детскую невинность. Одежда, затушевывающая различия между мальчиками и девочками, когда и те и другие одевались в юбки и штанишки, носили длинные или стриженые волосы, создавала ощущение бесполой (или ангелоподобной) невинности.
     Веками юбки были элементом одежды маленьких мальчиков, так же как шляпы и башмаки. Поскольку юбка обозначала младенческое состояние мальчика, одним из знаменательных событий его жизни был день, когда он впервые надевал штаны, становясь, таким образом, большим. Когда мужчины носили бриджи до колен, мальчики носили длинные брюки; когда мужчины, приблизительно в 1830-е годы, начали носить длинные брюки, мальчиков стали одевать в короткие штанишки или бриджи. Значение имела не сама длина брюк, а установление различия между мальчиком и взрослым мужчиной. Когда мальчик избавлялся от юбки и надевал длинные или короткие штаны, он становился другим человеком. Рассказ 1881 года для детей описывал, например, как маленький мальчик сменил красную юбочку на короткие штанишки. Это был «очень важный день», поскольку из «малыша Бенни» он сразу превратился в большого мальчика. Его мать с грустью отмечала, что теперь «он станет шумным, вопящим, бегающим во дворе сорванцом и никогда уже не будет милым домашним маленьким мальчиком»³⁴. Образ, который создавал костюм, был в первую очередь связан со спецификой возраста. Однако начиная с 1890-х годов, юбки начали рассматриваться как одежда, присущая исключительно женщинам и представляющая не только возраст, но обязательно и пол. Постепенно стало казаться, что неправильно одевать мальчиков в женскую одежду. В отличие от «малыша Бенни», маленький мальчик в рассказе 1895 года прибежал домой в слезах, потому что другой ребенок принял его за девочку из-за надетого на нем красивого платьица и передника. Его мать выразила уже совершенно другое мнение, удивившись: «Отчего каждый мальчик имеет представляющийся врожденным инстинкт своей принадлежности к сильному полу и возмущается, что его принимают за девочку, задолго до момента, когда мама сочтет его достаточно выросшим, чтобы остричь ему волосы и впервые одеть в брюки?»³⁵ Родители постепенно переходили от бесполого образа ангелоподобных детей к более человеческому и, соответственно, гендерно ориентированному образу своих чад. Отцы и матери второй половины XIX столетия стали рассматривать незлостные формы непослушания детей как безвредные и даже забавные мелкие неприятности, поскольку «мальчики есть мальчики, и нам следует чаще вспоминать, что это в их натуре»³⁶. Все меньше причин оставалось для того, чтобы одевать маленьких мальчиков в юбки, поскольку родители теперь видели в них больше мальчишеского, чем милого и ангельского. Платья и длинные кудри у мальчиков становились все более редким явлением, пока не исчезли совсем после Первой мировой войны. Родители викторианской поры подчеркивали младость и невинность своих детей; родителей XX века более привлекало реальное или воображаемое раннее развитие детей, и они одевали их в любые костюмы – от маленьких костюмчиков-троек и одинаковых для матерей и дочерей платьев до бейсбольной формы, похожей на настоящую, и миниатюрных костюмов медсестры.

Примечания

1. How to Cut and Contrive Children’s Clothes // Godey’s Lady’s Magazine. № 55, July 1857. P. 73; The Nursery // Ibid. № 49, October 1854. P. 381; Alcott L. M. An Old-Fashioned Girl. N.Y.: A. L. Burt, 1912. P. 209; Roosevelt J.W. Hygiene in the Home // The House and Home. N.Y.: Charles Scribner’s Sons, 1894. P. 284.
2. Ridgely E. Journal of Eliza Ridgely of Hampton, Maryland, 1841-1842. Waldron Phoenix Belknap Memorial Library. Winterthur Museum. Ph 1134. P. 3; Reid F. Looking Backward Through Time // Wagenknecht E. (ed.). When I Was A Child. N.Y.: E.P. Dutton, 1946. P. 403; Merrifeld, Mrs. Some Thoughts on Children’s Dress // Godey’s Lady’s Magazine. № 46. June 1853. P. 541.
3. Richards С. C. Village Life in America. N.Y.: Henry Holt & Co., 1913. P. 121.
4. Holt E.L. The Care and Feeding of Children. N.Y.: D. Appleton, 1894, переиздано в: The Physician and Child-Rearing: Two Guides, 1809-1894. Rosenberg Ch.E. (ed.). N.Y.: Arno Press, 1972. P. 15-16.
5. Fowler O.S. Creative and Sexual Science: or Manhood, Womanhood, and Their Mutual Interrelations; Love, Its Laws, Powers, etc.; A Mutual Adaptation: Courtship, Married Life, and Perfect Children. Philadelphia: The National Publishing Co., 1870. P. 857.
6. Fashions // Godey’s Lady’s Magazine. № 41. July 1850. P. 54.
7. Cunnington P. & Buck A. Children’s Costume in England: 1300 to 1900. N.Y.: Barnes & Noble, 1965. P. 172; Chitchat upon Philadelphia’s Fashions for Juveniles // Godey’s Lady’s Magazine. № 48. February 1854. P. 283.
8. Hutchinson S. Letters of Sara Hutchinson. Ed. by K. Coburn. Toronto: UP of Toronto, 1954. P. 270.
9. Fashions // Godey’s Lady’s Magazine. № 53. July 1856. P. 256.
10. Havens C.E. Diary of a Little Girl in Old New York. N.Y.: Henry Collins Brown, 1920. P. 35.
11. Cable M. The Little Darlings: A History of Childrearing in America. N.Y.: Charles Scribner’s Sons, 1975. P. 109; Kiefer M.M. American Children through Their Books, 1700-1835. Philadelphia: UP of Pennsylvania, 1948. P. 217.
12. Child L. The American Frugal Housewife. Boston: Carter, Hendee & Co., 1835. P. 88.
13. Richards C.C. Village Life in America. N.Y.: Henry Holt & Co., 1913. P. 107.
14. Burnett F.H. Little Lord Fauntleroy. Serialized in “St. Nicholas: An Illustrated Magazine for Young Folks”. Vols. 12 and 13. 1886. N.Y.: Charles Scribner’s Sons, 1889. Цитаты приводятся по изданию: Бернетт Ф. Х. Маленький лорд Фаунтлерой. Пер. Демуровой Н. М., 1992.
15. Struve R. The Domestic Education of Children. Philadelphia, 1802. P. 37.
16. Stevenson R.L. Dr. Jekyll and Mr. Hyde. L.: Collins, 1886; Wilde O. The Picture of Dorian Gray. L.: Ward & Locke, 1891; Hawthorne N. Young Goodman Brown // New England Magazine. April 1835; Ibsen H. Peer Gynt. N.Y.: Blocks, 1902; Bronte E. Wuthering Heights. L.: J. Wyndell, 1847.
17. Hitchcock D.D. Op. cit. P. 83.
18. Childhood // Godey’s Lady’s Magazine. № 4. June 1832. P. 268. Подобные чувства и идеи можно было найти в десятках других статей, например: Children // Ibid. № 58. December 1859. P. 506; Purity // Ibid. № 35. September 1847. P. i; To a Child Dancing // Ibid. № 28. January 1844. P. 1; To a Child // Ibid. № 32. January 1846. P. 4; The Shadow of Children // Ibid. № 54. June 1857. P. 524; Children // Ibid. № 64. January 1862. P. 91; Childhood // Ibid. №21. December 1840. P. 280; да и во многих других. Конечно, в середине XIX века Godey’s Lady’s Magazine был наиболее популярным периодическим изданием для женщин в Америке, но и в других журналах подобные статьи появлялись с завидной регулярностью, превознося святую природу детского состояния.
19. Wordsworth W. Ode: Intimations of Immortality from Recollections of Early Childhood // The Literature of England. Anderson G., Buckler W. E. (ed.). Glenview, 111.: Scott, Foresman, 1966. P. 206.
20. Emerson R.W. Nature: Address and Lectures. Boston: Houghton, Mifflin and Co., 1885. P. 14-15.
21. Alcott A.B. Conversations with Children on the Gospels // The Transcendentalists. Miller P. (ed.). Cambridge, Mass.: Harvard UP, 1950. P. 152.
22. McLanathan R. The American Tradition in the Arts. N.Y.: Harcourt, Brace & World, 1966. P. 246.
23. To a Child // Godey’s Lady’s Magazine. № 32. January 1846. P. 4.
24. Конечно, неизбежны были перерывы в появлении таких статей, были и публикации, в которых содержались возражения против «засахаривания» отношения к детям. Среди наиболее интересных: A New Baby // Godey’s Lady’s Magazine. № 58. June 1859. P. 537-541; Perkins P. My Baby // Ibid. № 51. November 1855. P. 404-407; Miss Prymm on Babies // Ibid. № 84. July 1872. P. 46.
25. The Shadow of Children / / Godey’s Lady’s Magazine. № 54. June 1857. P. 524.
26. Children // Godey’s Lady’s Magazine. № 64. January 1862. P. 9; Childhood // Ibid. № 21. December 1840. P. 280.
27. Irving W. Diedrich Knickerbocker’s History of New York. 1809. Repr. N.Y.: Heritage Press, 1940. P. 118.
28. Dickens Ch. Oliver Twist. 1838. Repr. Philadelphia: Henry Altemus, 1900; Stowe H.B. Uncle’s Tom Cabin. L.: Clarke & Co., 1852.
29. Childhood // Godey’s Lady’s Magazine. № 4. June 1832. P. 268.
30. Children // Godey’s Lady’s Magazine. № 58. December 1859. P. 506.
31. Foley D. Christmas in the Good Old Days: A Victorian Album of Stories, Poems, and Pictures of the Personalities Who Rediscovered Christmas. Philadelphia: Chilton, 1961. P. 151; Diaz, Mrs. A.M. Willie Wee // Christmas Carols and Midsummer Songs by American Poets. Boston: D. Lothrop, 1881. P. 26-28.
32. Ashly R. The Idiot: A Psychological Story // Godey’s Lady’s Magazine. № 37. December 1848. P. 376-382.
33. Children // Godey’s Lady’s Magazine. 60, March 1860. P. 272.
34. What Happened to Benny // Babyland. № 5. 1881. P. 27.
35. Our Boys and Girls at Home: Stories and Poems and Pictures For Young Readers. N.Y.: W.B. Conkey, 1895. P. 10.
36. Clark L.G. Gossip About Children: In a Familiar Epistle to the Editor // Godey’s Lady’s Magazine. № 40. June 1850. P. 377.

Калверт К. Бесполая одежда / Дети в доме: материальная культура раннего детства, 1600-1900. М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 141-160.